Светлые аллеи (сборник)

В начале восьмидесятых, на вечерней заре советской власти я, будучи ещё молодым и приятном в общении человеком, написал одну повесть. Небольшую такую, страничек на 100, чтобы не утомлять читателя.

Сюжет был довольно прост, но извилист. Главный герой, немолодой уже паренёк лет под сорок работал на кондитерской фабрике и делал торты. Был, грубо говоря, тортопёком. Всё шло в целом удачно, но вдруг жизнь его в одночасье развалилась. Бросила жена, не поняли дети, зато поняли взрослые и осудили. Он потерял в жизни всякие смысловые ориентиры, не знал ради чего и с кем ему жить дальше. Тем более лирическая героиня буфетчица Люба его отшила и уехала на комсомольскую стройку в поисках будущего мужа. Идея существования главного героя себя изжила, он начинает метаться, нервничать, а в пьяном виде буянить и на всех залупаться. И в конце концов погибает. Погибает от неосторожного обращения с вооружённым преступником. Вооружённый преступник шёл у меня в повести вторым планом. Причём погибает, не спасая там какую-то старушку или народное социалистическое добро, а просто так, бессмысленно, бесполезно и глупо. Очень трагический конец. Вот такая простая, незатейливая повесть. И назвал я её тоже просто и не затейливо: «Отперделся наш кондитер». Это чтобы сделать приятное редакторам, чтобы им было что вычёркивать — они это любят.

Я отнёс своё нетленное произведение в редакцию и стал ждать. Наконец меня пригласили. Моей повестью занимался некий Синицкий. Я нашёл его в буфете, где он поедал пирожки с ливером. Это был мой ровесник, сутулый очкарик с карикатурно — еврейской внешностью. Он даже слегка картавил. Но глаза почему-то имел синие. Я представился, съел за компанию два его пирожка и мы разговорились. Он смотрел на меня доброжелательно — равнодушным взглядом. И я вдруг понял, что этот парень в глубинном смысле умнее меня, знает о жизни то, чего я не знаю и может быть не узнаю никогда. Я стал держаться с ним скромнее, хотя это и было для меня оскорбительно.

В кабинете Синицкий достал мою рукопись и рутинно начал:

— Прочитал вашу повесть. Что сказать…

Что он скажет, я знал наперёд. «Что, мол, хороший язык, талантливо и перспективно, но хромает сюжет, много секса и идеологически не выдержанно. Парторганизация вообще не упомянута, мало рабочего класса и главное — нет здорового исторического оптимизма. Чуждая безысходность и даже язык в целом не спасает. Так что, заходите ещё. Будем с нетерпением ждать». Такую примерно белиберду я уже слышал десятки раз и в последнее время даже привык не расстраиваться.

Но Синицкий меня удивил своей конкретностью и краткостью.

— Что сказать… Повесть ничего. И название симпатичное, хотя конечно его не пропустят. Единственное, что мне не нравится — отвратительный конец. Какой-то сусальный и счастливый. Хеппи-энд. Мне кажется конец тут нужен более трагичный. Он замолчал и равнодушно посмотрел на меня.

— Позвольте, — опешил я — Героя в конце убивают из обреза и очень подробно. Вы что, не читали? Куда же трагичней?

Синицкий вздохнул и посмотрел на стену, где висел безвкусный плакат, рекламирующий коммунистическую партию. Что он там увидел, неизвестно, но он вдруг сказал со скрытым надрывом:

— Меня все не понимают. Поймите хоть вы…

Он замолчал, успокаиваясь, и устало продолжил:

— Давайте па рассуждаем логически.

— Давайте, — согласился я. Что-то, а порассуждать я очень любил.

— Герой потерял в жизни все ориентиры. Так?

— Так.

— Люба его бросила. Так?

— Так.

— Он не знает для чего ему жить. Жизнь его превращается в ад. Так?

— Так.

— И вот этот ад наконец обрывается. Герой погибает. Это для него избавление. Конец всем мукам. Счастливый конец. Хеппи-энд. Так?

Я не ответил и потрясённо молчал. В таком ракурсе ситуация гляделась по-новому. Синицкий был похоже прав.

— Чего же делать-то? — глупо спросил я.

— А пусть герой остаётся жить дальше своей бессмысленной и никому не нужной жизнью. Это очень страшно. Вот это и будет настоящая трагедия — просто сказал Синицкий.

— А как же название? — им я очень дорожил.

— А название смените — махнул рукой Синицкий.

С тем я и ушёл. Буквально за неделю я переделал конец. Переделывалось легко. Материал не упирался. Так всегда бывает, когда переделываешь правильно. И снова отнёс рукопись.

Синицкий многому меня научил, продолжая смотреть равнодушными глазами. Было видно, что на меня ему плевать, главное для него — повесть, а я лишь инструмент, чтобы сделать её лучше. Главное — литература, а не личные отношения. Мне это было приятно.

В редакции он бился за меня, как лев. Я даже не думал, что он так настырен. И бился он даже не за меня, а за повесть, вернее за искусство.

Но повесть так и не опубликовали и она затерялась в пыли веков. А через десять лет оказалась по детски наивной. Потерялся из вида и Синицкий.