Светлые аллеи (сборник)

Я не знаю, кто до меня снимал эту квартирку. А люди болтают разное. Одни говорят, что снимал некий Пал Борисыч, человек с бородавкой и при очках, другие, что грузчик из горпищеторга по фамилии Клюв. Одни говорят, что он был русский, другие, что не русский, а наоборот интеллигент. Спрашивал я и у хозяина квартиры. Но хозяин — тяжёлый алкоголик с непреходящей амнезией, и у меня сложилось впечатление, что этого жильца он как-то не запомнил. Он вообще был убеждён, что до меня здесь жила одинокая женщина — филолог, но она ему не дала и ему пришлось её выгнать. Соседи же ни о какой женщине слыхом не слыхивали. Одним словом, хрен поймёшь. Тайна, покрытая склерозом. Так вот, после этого неизвестного жильца остались кой-какие вещи. Ничего в принципе особенного в смысле продать — обыкновенный хлам. Пара сказочно пустых — детективов «на крови». Учебник английского. Самоучитель хирурга. Порнографический журнал почему-то на румынском языке и с десяток цветных фото какой-то женщины лет сорока. Женщина была ни то ни сё, с короткой обесцвеченной причёской, улыбка, приторно-блядовитое выражение лица. Но фотографии были сделаны не где-нибудь, а в Венеции. Каналы, «таксующие» гондольеры, соборы, архитектура, площадь, где она кормит булкой группу голубей… Видно, что женщину сфотографировали во время занятий туризмом. Интимных фото этой женщины не было. И ещё после жильца осталась тетрадка. Обыкновенная общая тетрадка, выпускаемая промышленностью для старшеклассников и студентов. Я сам в таких в молодые годы писал. И в этой тетрадке неряшливым танцующим «цыганочку» почерком были сделаны записи. При первом же досуге я их прочитал и они мне показались забавными. Я — не психиатр, а скорее наоборот, но думаю для этой отрасли медицины записи представляют определённый интерес. Дневник не дневник, эссе не эссе, так серединка на половинку. И всё как-то отрывочно. Впрочём, повторяю, я не специалист. И ещё мне не понравился весь этот надрыв. Все живут — страдают, но никто из этого театра трагедии не делает, как сей неизвестный графоман. А может он действительно болен, не знаю. И тем не менее я взял на себя наглость предложить эти полоумные и полуумные записки более широкому кругу, чтобы не я один их читал.

Так сказать, открыть миру, а может быть даже и позору… Ведь стыдно так не любить жизнь.

* * *

Что-то мне сегодня взгрустнулось. Что-то коротнуло на душе. И вроде день солнечный и какой-то полнокровный, весь пропитанный воздухом и шуршанием юбок. И деньжата кой-какие есть. И крышей над головой до конца месяца наделён. И с питанием обстановка радует (целая кастрюля рожков и кусок твёрдого непрокусываемого сала). Все предпосылки для счастья, а вот поди ж ты! На счастье никаких даже тонких намёков.

Сосёт что-то прожорливое изнутри и какая-то абсолютная усталость по-хозяйски села на грудь и задумчиво закурила. Это надолго. Видимо устал бороться, искать, ничего не нашёл и сдался. Сдался на милость самому себе. Когда мне становится по— настоящему невмоготу, я иду в магазин, покупаю японские кроссворды и их разгадываю, чтобы забыться. И весь запас отрицательной мозговой энергии вместо нехороших заунывных думок утекает в это занятие и вроде легче.

Иногда приходят какие-то люди. Но общение нагнетает тоску, тем более жизненные интересы у нас в противофазе. И на их целеустремлённом фоне я выгляжу довольно ущербно. Как молодой месяц. А выглядеть, как молодой месяц в мои набежавшие годы уже нелепо и глупо. Но я стараюсь держаться, держаться за окружающую пустоту. Стараюсь быть непроницаемым, как китаец. Мол, всё хорошо. И местами великолепно. Улыбка «Мы из Голливуда» и просчитанные на калькуляторе поступки. И не надо к жизни так тяжело относится. Это всего лишь жизнь. Прочь Достоевского! Я его, правда, не читал, но чувствую на расстоянии. «Прочитал роман «Идиот». Критику признаю правильной». Старая шутка. И вообще надо почаще шутить. Применяя чувство юмора. А чувства юмора уже нет. Оно стало чувством сатиры. Это плохо. В основе чувства сатиры обычно лежит обыкновенная зависть. Мышиного такого света с небольшими искрами осторожного гнева. Так что притворяться у меня не получается.

Как в поворот не вписываешься в жизнь. Отсюда грусть. А оттуда смех, чавканье и визг лёгких женщин. И ты посередине. Туда доступа нет. Да и большого желания тоже. Идёшь сюда, где грусть. И сидишь наедине с этой грустью. Вдвоём веселее. Главное, чтобы грусть знала своё место. Не я её, а она моя. А может придёт ко мне весна и я её отпущу, как весною отпускают птицу. И она рассеется в сыром воздухе. И мне опять станет немного грустно. А когда грустно немного тог жить весело, то жить можно. Но это всё сказки для слабонервных. А я уже сильнонервный и давно не надеюсь на лучшее. Мой верхний предел — надежда, что хуже уже не будет. Или хуже пока не будет.

Как говорят по телевизору казённые оптимисты: «Всё только начинается». Но как равнодушно показывает жизнь: «Всё только заканчивается».