Светлый путь в никуда

Библейские параллели она проводила и в отношении своей покровительницы. Все пыталась угадать, на кого же больше всего из библейских героинь похожа Клавдия Первомайская с ее характером и отношением к жизни. Ближе всего к ней, кажется, стояла Юдифь. Нет, Клавдия не отсекала головы «олофернам» буквально, она делала это порой только росчерком пера, одним письмом – раз, и покатилась голова врага, разрушилась чья-то литературная, кинематографическая, творческая, театральная карьера… И жестокость, конечно же, в этом была, Клавдию Первомайскую жестокость никогда не останавливала, потому что и с ней поступали беспредельно жестоко, как и с Юдифью. И она научилась пропускать это мимо себя, отстраняться, насколько это было возможно. С безмятежным и спокойным, как у библейской Юдифи, лицом.

Однажды только ей не удалось сохранить ни спокойствие, ни самообладание…

Тот случай был уж слишком тяжкий…

Эсфирь Яковлевна медленно шествовала по опустевшему дому Первомайских, заглядывала во все комнаты. Сегодня был свободный день. Вчера приезжала комиссия Литературного музея вместе с чиновниками министерства культуры, звонили юристы из нотариальной конторы. А сегодня в доме царила тишина. Пятно кровавое на полу в кабинете домработница Светлана извела «химией» и отмыла. И даже полицейская машина, дежурившая у ворот, уехала. Эсфирь сама выпроводила полицейских – ладно, что уж. Не век же вам тут торчать, охранять. Как-нибудь мы уж сами…

Зашла на кухню. Она помнила ее еще с веревками для сушки постельного белья под потолком, с допотопной газовой плитой и чугунной страшной раковиной.

Обедали и завтракали они всегда на большой террасе. Даже зимой. Тогда вставляли двойные рамы и затыкали щели ватой. И смотрели на заснеженный сад и толстых снегирей. Это в шестидесятых, когда крохотная Вика бегала по дому на коротких ножках и звенела смехом, как колокольчик. На Новый год ставили елку. И Эсфирь сама наряжалась Дедом Морозом. А Клавдия Кузьминична приезжала из Москвы с заседаний в Союзе писателей СССР на своей новой бежевой «Волге» и рассказывала за ужином последние сплетни – кому «зарубили публикацию», как распределялись путевки в Дома творчества Литфонда и какие они там все склочники и крохоборы. И что отчебучил «заика» – она зло и мастерски передразнивала манеру речи старого Михалкова. И какой «пошлый ужас» показывали намедни по телевизору под названием «А ну-ка, девушки» – «так и до западного разврата скоро дойдем, Фирочка, попомни мои слова»…

И при этом они весело смеялись, а в семидесятых рассказывали такие анекдоты про Брежнева и всех этих «кремлевских старцев» и «тухлые кремлевские яйца», которые могли бы уж точно войти в золотой фонд совковой сатирической байки.

Старый дом, сколько же ты всего видел.

И теперь хранишь свою последнюю главную тайну.

В гостиной Эсфирь недолго задержалась. Это всегда было царство Вики. Камин… это она настояла, чтобы мать его построила. Как в заграничных фильмах. Ее бутылки… Здесь она валялась на диванах пьяная, голая… А до этого и обколотая вся… Здесь бросилась на Клавдию – тогда, много лет назад, сверкая глазами, как тигрица, в ответ на вопросы, полные ужаса и недоумения, которые задавала ей Клавдия. Здесь она орала: «А что ты хотела? Чтобы я всю жизнь жила по твоей указке? Чтобы ты и подруг мне выбирала? Ты! Да кто ты такая? Мало того, что ты абсолютно бездарна, но ты еще и сволочь, ты гиена, ты сама всегда шла по трупам! Прочти, прочти, что они пишут о тебе. И ты хочешь, чтобы после всего, что я узнала, мы с тобой жили по-прежнему – мать и дочь?»

Назвать мать сволочью и гиеной… ах, ты…

А Виктория еще добавила: «Когда же ты сдохнешь наконец, освободишь меня?»

Это прозвучало тогда, в июле, двадцать шесть лет назад. И потом она повторяла это уже часто, не стесняясь.

Эсфирь тогда решила во все это не вмешиваться. Насколько возможно. У нее были на то причины.

Она прошла в кабинет Клавдии. Медленно шла вдоль книжных полок. Много все же она написала… Наваяла… Вся эта детская литература… халтура… нет, сказки… Эсфирь невольно улыбнулась – она же кормила их долго-долго. Всех. И тех, кто писал, сочинял, и тех, кто перепечатывал письмо про Канатчикову дачу Высоцкого на пишущей машинке, соучаствуя тем самым в ну очень плохих делах. И тех, кто орал: «Ты бездарна! Гиена!» И даже маленького колобочка, рыжее солнышко по имени Анаис…

Эсфирь закрыла глаза.

Если Вика бунтовала, то Анаис всегда была вещью в себе. Наверное, в силу своего юного возраста. Умение отстраняться она унаследовала у Клавдии и эксплуатировала этот дар в семейных склоках. А под конец она вроде как влюбилась без памяти. Где-то там, вне стен этого дома, в большой жизни. Закончилось бы это свадьбой? И что бы делал тогда мальчик Ваня, которого Эсфирь тоже любила как родного и учила читать? Ванечка Титов не убийца…

Но с точки зрения библейской Эсфири, до конца защищавшей дом свой, может, и к лучшему, что дело в больших важных кабинетах уже считается законченным и раскрытым.