Светоч русской земли (СИ)

И Алексий вскипел. Ведь тогда, прежде, сумел, согласил он Сергия! Не уже ли не сможет теперь? Он стал просить, молить, настаивать:

- Сыне! На тебя, в руце твоя, могу и хочу передати судьбу Святой Руси! Святой! Внемлешь ли ты, Сергий?! Никто, кроме тебя, не подымет, не примет и не понесёт сей груз на раменах своих! Я создал власть, да! Но духовную, высшую, всякой власти земной основу Святой Руси, Руси Московской, кто довершит, кто увенчает, сохранит и спасёт, ежели не будет тебя? Кто? Скажи! Я стану на колени пред тобой, и вся земля, весь язык станет со мной! Пусть раз, раз в истории, в веках, в слепительном сне земном, в юдоли скорби и мук проблеснёт и просветит зримое Царство Божие на Земле - святой муж на высшем престоле церковном! Сергий, умоляю тебя!

И митрополит сполз с кресла, становясь на колени перед игуменом.

- Встань, Алексий! - сказал Сергий. - Аз есмь! И большего ненадобно мне! И тебе, и никому другому не надобно! Речено бо есть: Царство Божие - внутри нас! Прости мя, брат мой, но я не могу принять сей дар из рук твоих. Недостоин есмь! Чуждое это мне и не в меру сей крест! Прости, владыко!

Они замолчали. Алексий закрыл лицо руками и заплакал. Сейчас Сергий уйдёт и оставит его одного.

- Ужели так плохо на Руси? - спросил он в тишине подступающего одиночества.

- И худшее грядёт, - ответил Сергий, помедлив. - Гордыней исполнена земля!

Алексий, вздрогнув, закрыл лицо руками. Сергий поднялся и ушёл, почти не скрипнув дверью. Последнее, что слышал Алексий, - это звяк положенной на аналой золотой цепочки с крестом...

А снег идёт. И в сумерках теряется, исчезает, пропадает вдали фигурка уходящего во мглу путника на лыжах.

Глава 26

Князь Дмитрий пытался протащить своего ставленника Митяя с упорством. У владыки даже был унесён из кельи его посох. Но умирающий Алексий так и не благословил Митяя в своё место, оставив вопрос о наследнике митрополичьего престола висящим в воздухе.

Когда Алексий умер, вся Москва заговорила о Сергии. Будто бы ждали, будто бы звали, в противность всем ухищрениям князя, одного радонежского игумена.

О том толковали бояре, о том говорила даже Евдокия в постели, прижимаясь грудью к Дмитрию: "Ведь не благословил же твоего Митяя!" А князь молчал и сопел. И отвернулся к стене, до слёз испугав жену, и прижал к себе, вытирая бородой её слёзы, и снова молчал, и только утром, затягивая пояс, распорядился пригласить радонежского игумена, пришедшего на похороны владыки, к себе во дворец.

После разговора с Сергием, который отказался занять пустующее митрополичье кресло, в Дмитрии вспыхнуло опять его упрямство. И он разрешил Михаилу-Митяю то, чего тому ни в коем случае не следовало делать.

Митяй, не бывши рукоположен, ни избран собором русских епископов, лишь похотением князя, вселился в митрополичий дворец, забрав священные сосуды, одеяния, печать с посохом, саккос и митру покойного Алексия, и... остался в одиночестве, разом оттолкнув от себя колеблющуюся доселе Москву.

Не следовало Митяю до патриаршего решения присваивать себе святыни! То, что говорил прежде один Алексий, что-де Митяй новоук в монашестве и недостоин владычного престола, об этом говорила теперь вся Москва.

Упрямство князя и властолюбие его печатника столкнулось со стеной обычая, порушенного похотением власти.

Митяй появился на владычном дворе неожиданно и со свитой из монахов, мирян и отрядом княжеских детских.

Леонтий, идя двором, услышал шум и крики. Сообразив, что происходит, он поднялся по чёрному ходу в свою келью. Посидел на лавке, озирая чужие уже стены, покивал засунувшему нос в келью придвернику, сообщившему, что "сам" гневается и зовёт к себе секретаря, чтобы принёс ему владычные грамоты. Леонтий покивал и распростёртой дланью показал: выйди! И тот, поняв, исчез.

Леонтий примерился к тяжёлой иконе Спаса, приподнял её и поставил на божницу. Потом стал снимать книги и просматривать. Иные возвращал на место, другие горкой складывал на столешню. Набралось много. Он посидел, подумал. Вернул на полку тяжёлый "Октоих", поколебавшись, туда же поставил своего "Амартола", памятуя, что у Сергия в обители "Амартол", кажется, есть. Маленькую, в ладонь, греческую рукопись "Омировых деяний" засунул в торбу. Туда же последовали "Ареопагит" и святыня, которую нельзя было оставить Митяю: владыкой переведённый с греческого ещё в Царьграде и им же переписанный текст "Четвероевангелия". Он в задумчивости разглядывал иные книги, одни отлагая, иные пряча к тем, что уже были в торбе: "Лавсаик", Михаил Пселл, послания Григория Паламы, "Синаит". Взвесив в руке и поняв, что уже будет невподъём, он отложил Студитский устав и лицевую Псалтырь, расписанную Никитой Рублёвым.

О Митяе он не думал и даже удивился, когда в дверь просунулся княжой ратник, за спиной которого маячила рожа придверника, потребовав, чтобы "секлетарь" шёл к батьке Михаилу.