Светоч русской земли (СИ)

Про то, что ребёночек святой, не вдруг подумают, из зависти сперва про худое скажут. Тем более боярыня всё-таки, великая боярыня, а уж и знают, что ныне обедневшая боярыня-то, что уже нет той силы и славы, и того богатства, и уже порой насмешничанье слышится ей вслед, тем паче тут, среди народа, в церкви, где она одна среди прочих, нарошно на хоры не пошла, стояла в толпе внизу, смиряла себя. Самой разве легко видеть ежедневно озабоченное лицо супруга, и наступающую скудость, и небрежничанье холопов, тех, что прежде стремглав кидались по первому знаку...

И вот теперь новая забота, новое горе, новое испытание - этот ребёнок, второй сын. Старшенький, Стефан, уже и грамоту начал постигать, а этот какой-то ещё будет?! И, вернувшись из церкви, в слезах, она рассказала супругу про наваждение, случившееся с ней на обедне... И священника призывали, и, отслужив молебен, а после, отведав трапезы, и отрыгнув, успокаивал родителей отец Михаил, толковал от Писаний, от текстов... А неуверенность осталась, и, борясь с ней, строже блюла беременная чин христианского жития, молилась часами, постилась по средам и пятницам, содержала себя в чистоте. К тому часу, как родить, лицо истончилось, стало прозрачным до голубизны, и глаза стали огромными. Супруг даже стал бояться за неё - не скинула бы плод, не умерла бы от наложенной на себя тяготы!

Но не беспредельна - труднота бабьей тяготы. Подошёл срок родин. Дома, в своих хоромах, довелось Марии произвести на свет своего второго сына.

Глава 5

Из своего покоя Мария, когда подошёл её час, вышла в хлев, и тут, в духоте, где в полутьме шевелились, вздыхая, коровы, на свежей соломе, стоя, держась руками за перекладину, и рожала. При этом была повитуха и четверо сенных жёнок. Две поддерживали под руки со сторон, одна держала подол боярыни, другая стояла наготове с чистым убрусом и свечой.

- Потягни, милая! - приговаривала повитуха.

- Да я... - кусая губы, чтобы не закричать, бормотала роженица. - Со Стёпушкой-то, словно, легше было... Ой!

- Ну, душенька ты наша! Ну же! Пошёл уже...

- Ой!.. - закричала Мария.

И тут, в свете свечи, что плясал огоньками в глазах коровы, боярыня, запрокинув голову, повисла на жерди и услышала шёпот: "Идёт!". И - облегчение...

Дрожали расставленные ноги, и что-то там делали жёнки с повитухой, которая приняла младенца в чистый убрус, тут же, обтерев с него родимую грязь, положила на солому, и льняной ниткой перевязывала пуповину, а перевязав, наклонилась и зубами, зажевав, отгрызла лишнее, подшлёпнув младенца.

Марию под руки отвели в терем и уложили на соломенное ложе, застланное рядном, а сверху белым тонким полотном, но без перины, чтобы не было мягкости, вредной для роженицы.

Тут, в повалуше, уже толпилось едва ли не полтерема, и не только жёнки и девки, совали нос и мужики, которых тут же выпроваживали.

Посреди покоя уже водружено корыто с тёплой водой, и, уложив и обтерев влажной посконью боярыню, жёнки, во главе с повитухой, развернув, обмыли в корыте попискивающего малыша.

Боярин Кирилл протолкался сквозь бабий рой к ложу жены и склонился над ней. Мария коснулась лица супруга. Обведённые синевой глаза повернулись к такому дорогому сейчас - особенно дорогому! - доброму и растерянно-беспомощному лицу супруга:

- Отрок, - прошептала она, - сын!

Кирилл покивал головой. В горле стало комом, не мог ничего сказать. Склонясь, коснулся бородой рук жены. Все заботы и труды сейчас - в сторону. Жива, благополучна! И - сын.

- Ты иди... - прошептала она, перекрестив супруга.

Кирилл распрямился: высокий, статный... Даже и тут, лёжа на ложе болезни, узрела Мария, как царственна на нём даже домашняя сряда. А вот не судьба, не талант... Мельком прошло суедневное, заботное, о чём в сей час и думать не хотелось... И вот тут-то ей и поднесли младенца, укутанного в свивальники, с красной мордочкой, темнеющей среди белого полотна. И уже в свете свечей у ложа заглянула Мария в глаза младенца.

Сперва-то, как поднесли, увиделись бровки и ротик, с приподнятой верхней губкой. И Мария, протягивая ладони к свёртку, лишь мельком заглянула в глаза дитяти. И испугалась. На неё смотрел старец. Глаза жили отдельно, полные Терпения и Прозрения, и руки замерли в воздухе. Свет струился на неё из глаз дитяти. И она обхватила, прижала к себе, едва не вдавила в ротик сосок. И пока сосал, всё боялась, как оторвёт от груди? Боялась снова взглянуть ему в глаза.

Впрочем, Прозрение в глазах у дитяти окончилось.

Варфоломей стал упитанный, спокойно-весёлый и если бы не то событие в церкви, он и не тревожил бы ничем родителей, всё внимание которых по-прежнему забирал старший, Стефан. Тем более что Мария опять понесла и родила третьего сына, которого назвали Петром, так что тут и заботы, и внимание, всё пришлось делить на троих (и даже на четверых, самая старшая подрастала дочь, в близких годах уже превратившаяся в невесту).