Светован. Штудии под шатром небес.

О целительной пользе грибов он мог рассказывать бесконечно. А про лисички его рассказ вообще звучал, как песня. Всю потаенную силу подземного царства вложил лес в лисички. А камень (они любят каменистую почву) — свою твердую чистоту Никакая земная поросль не сравнится с лисичкой по чистоте. Никакой червь не точит ее, хотя грибы для него — наибольшее лакомство. Лисички сами изводят червей в человеке и всякую другую нечисть. Большая польза от них при малокровии, кишечных проблемах, истощении, детской худобе и ожирении взрослых. ''Хитрая”лисичка сама знает, кому в чем помогать.

— Кто часто ест эти грибы, у того молодая и чистая кровь. Они омолаживают человека точно так же, как трава розмарин.

Мой направник таки знал в этом толк. И эти знания были у него, как говорят, на лице. Он радо делился всем, что знал: "Мои предписания не для того, чтобы продлить старость, а для того, чтобы подольше оставаться молодым". Сам он таким и остался в моей памяти. Быстрый, легконогий, уравновешенный, жадный к новым знаниям, скорый на шутку, острое слово, с ясным умом. Самособойнаполненный, словно неиссякаемый родник, из которого мне тогда посчастливилось черпать.

Он не собирал грибы, он выходил на них, угадывая запахи леса, полян, кустов. На дальних длительных пленерах часто пекли мы болотные сыроежки и рыжики. Первые, говорил старик, богаче на витамины, чем шпинат и помидоры. А вторые не менее питательны, чем хлеб и телячья печень. Я легко этому верил, потому что грибы и в самом деле приносили телу легкость и энергию.

Возвращаясь памятью сквозь пласты лет, вижу нас — обветренных до костей, обкуренных дымами и пылью, затерянных среди зеленых гор, спокойных и радостных. Где-то за горными грядами гудят заводы и тракторы, верстаются грандиозные планы прогресса, где-то идут войны народов, вспыхивают бунты и манифестации в помощь голодающим. Голодным еды и правды… А мы печем себе на грабовых прутиках сыроежки и щуримся от ласкового дымка. Тепло первозданного жилища, к которому все время порывается душа. И здесь своя особая сытость, данная щедрой землей, — как дар, как радостная находка. И умиротворенный голос, голос уставшего задень собирателя, который поудобнее устраивается на лежбище из папоротника:

— Все на свете переменчиво, братец. Не бывает такого горя, которое бы время не стерло из памяти, нету такой боли, чтобы ее смерть не утихомирила…

Он обращался ко мне. Мне это уже можно было знать, потому что ветры наших вольных странствований стерли из памяти злобу вчерашнего дня. И давящая боль из грудины перешла разве что в руки и ноги, которые приятно ноют после работы и ходьбы. Привычная боль жизни, боль служения.

Всякая птичка своим носиком живет

Как-то раз, припоминается, он сказал задумано: "Может, мы рождаемся не единожды… Возможно, мы уже приходили на этот свет каким-то животным. Иначе почему бы меня так манили птицы?!"

Это было не простое любопытство к пернатым. Птицы "голосами ловили сердце" и были для него "самым родным товариществом и первыми новинарями". Он знал, что зерно цепко ухватится за землю до того, как прилетят ласточки, потому что потом уже почва становится капризной; ежели кукушку слышно ясными вечерами — к неурожаю; если воробьи гнездятся с северной стороны крыши — к жаркому лету; жаворонок поет без устали — неделя будет погожей; на Онуфрия соловей давится колосом — следует приступать к жнивам; если на Тихона кукушка прекращает куковать — надо завершать жатву; женским криком "га-га-га!" можно привлечь коршуна, а он принесет во двор благосклонность неба; соловей поет всю ночь — день будет погожий; хороший выводок гусят — к сытому лету; вороны каркают перед дождем, а филин зовет "пугу" к ясному дню; дятел кричит к холодак; кулик оставляет болото, когда чует длительное тепло; грачи пасут траву перед влагой; журавль перед потеплением танцует; скворцы подают голос — к ночному дождю; ласточки летают высоко — к ясной погоде, низко — перед тучами; воробьи купаются в пыли — после обеда ожидай дождь…