Светован. Штудии под шатром небес.

Очень "домашняя" птица синица, держится за свою территорию. А неволя ее губит. У "теплого" дрозда, который протяжно читает с верхушки березы свое напевное письмо, тельце такое горячее, что можно обжечься. От этого он даже задыхается, вынужден проветривать легкие. Из этого получается размеренная, медленная песня: "фи-лип, фи-лип, чай-пить, витью-вить…" Некоторые птицы все время на виду — а гнезда их не увидишь. Например, золотомушка. Она ткет свое гнездышко из паутины и мха, но тщательно прячет от посторонних глаз. Точно так же и костогрыз, с его железным клювом — для косточек диких черешен. Чтобы не перегреть яичка, плетет гнездышко не плотно, оно даже просвечивает снизу.

Из лесных верхушек падали удары звонкого молоточка: "тинь-тень-тянь-тень… тинь-тень-тянь-тень". Это отбивал свою песенку крохотный ковалик.

— Его тяжело увидеть. Любит высоту. Ловит мотыльков по краям веток, хотя сам не больше их.

Как-то старик показал мне ковалика вблизи. У зеленовато-рябой птички были полностью черные лапки, словно и впрямь вымазаны в кузнице. И тоненько стучал ковалик язычком по наковальне клювика: "тень-тинь-тянь…"

Всякая птичка не только своим носиком живет, но и своей песней. (Каким постным был бы этот мир, если бы все они пели на один манер! Но творец наш — Художник. Сам ласковый, он выделил каждую живность своим окрасом, своим звучанием. И каждому человеческому племени дан иной язык, чтобы оно его любило, развивало и удивляло братние народы. И мать-землица впитывает эту отчую речь, как дождь и солнечные лучи. И на тех теренах, где эта речь привольно и мудро звучит, там и благодати больше. Ибо язык — это незримый дух, который живет между землей и небом и связывает, крепит сущие души". Эти розмыслы Светована сохранились в моей синей тетради).

В нижних лугах, которые плавно переходили в заросли орешника, в ясные лунные ночи слушали мы соловьев. Слушали и молчали каждый о своем. Ибо грешно было посторонним звуком ломать эти райские мелодии, наполнявшие округу тихим ясным миром. И небо слушало их, и ночь. Из рассказов деда я уже знал, что поют это после хлопот с гнездованием самцы. Поют для самок, которые высиживают яйца. И эти серенады будут продолжаться до тех пор, пока не вылупятся птенцы. Они рано, еще до начала лета малышей, покинут гнездо и пойдут искать в зарослях свою дорогу, свою самку, свою песню.

Соловей — птица-единоличник, любит уединение. Как, впрочем, и каждый художник. Они прилетают к нам поздно (тоже по отдельности самцы и самки) и рано, почти еще летом, отлетают, оставив над осиротевшими оврагами, словно застывшее марево, свою песню: "фи-фи-фи-тьох-тьох-тьох-юлить-юлить-юлить…" В разных местах, в разное время соловей поет по-разному. Как и человек. Наилучше поет тогда, когда больше всего комаров.

Я слушал соловья и вспоминал услышанное раньше: "Разве может это пение звучать понапрасну?! Каким радостным должен быть мир, если даже маленькая птаха имеет такую власть над нашим сердцем!"

На внешний вид эта птичка не особо красивая, почти как воробей. Зато ее сестра синешейка очень заметная, пестрая, с красной либо белой звездочкой на грудке. Подвижная певунья. Сколько раз во влажных ольшаниках мы слушали дивные перепевы целого, казалось, хора. А самих птиц не было видно. Хор вела одна синешейка — большая пересмешница пернатого племени.

В топях вокруг озера, где мы "справляли плавбу", встречались тонкие, словно тростинки, с вытянутым вверх клювом темно-бурые бугайчики. Неподвижно замирали, только голова незаметно вращалась и поблескивали в нашу сторону бусинки-глаза. А бывало, что из реденьких плавней слышался приглушенный крик. Словно издали ревел бугай. Это птица опускала голову под воду и угрожала кому-то, возможно, коварной щуке. Через этот голос так их и называют — бугайчиками.

— Нету птицы более трудолюбивой. Совсем как вол, только пернатый. В четыре часа поутру уже, как монах, кладет поклоны над водой. А заканчивает свой рабочий день, когда садится солнце. Чует теплую зиму наперед и остается дома, не отлетает. Клювом пробивает лед, чтобы прокормиться…