Светован. Штудии под шатром небес.

— Это древняя посуда из Олагова, — молвил он, когда я дочитал. — Те мастера домешивали к глине молотые кости коровьих ног — и она становилась нежной, легкой и прозрачной. Как раз для этого меда.

Мы макали в сладкую гущу хлеб и ели-ели, не нарушая наслаждения разговором. А яблоки за бережком продолжали падать и, ударяясь о земную твердь, шустро скатывались к орешниковой загородке. Как раз к этому нашему пиршеству и вышел городской художник — длинноногий небритый мужчина с любознательно вытаращенными глазами. За ухом синело пятнышко краски. Поздоровался, сказал, что разрисовывает в деревне клуб и что решил устроить на выходные пленер. Мы его тоже угостили. Художник, закусывая, достал картон и начал что-то быстро зарисовывать. Мы делали свое, он свое.

— Дедушка, — сказал маляр, — на вашем рукаве бабочка. Я успел ее нарисовать, а она и дальше сидит. Какая красота!

— Это потому, что их разрисовывает Бог, — сказал с улыбкой старик. Склонился к руке, шелохнул губами — и крупная яркая бабочка нехотя слетела с его рукава. Тогда разгреб огонь, потому что кувшин уже наполнился до краев. — Если мы закончили каждый свою работу, то хорошо было бы скрепить ее не одним только медом. Что, братцы, скажете на то, дабы увлажнить душу винцом?!

Мы молчали. Зато наши души, наверное, красноречиво отвечали глазами. Старик вынес из пивницы запотевший бутыль, о котором я и забыл — подарок головы колхоза. Мы перебрались под тень сарая. Вино было таким же прозрачным и зеленоватым, как само стекло. Игривое на языке и холодное, хотя и пахло соломой, нагретой солнцем.

— Боже, насыти! — зычным голосом промолвил старик и брызнул каплю на потолок. — Чтобы нам не убавлялось! — налил себе и выпил маленькими глотками. — Хорошая направа, чистая!

Мы вкушали молодую "леанку", заедая хлебом, сыром и медом.

— Трапеза Одиссея, — многозначительно молвил Светован.

Много и охотно рассказывал он тогда о "дивности вина". Сам пил его редко, и пил не всякое.

— Приложишься к стакану — и чувствуешь, что "больное". Почему? Может, бочка больная. Бочка делает вино — бочка же его и губит. Возможно, дерево пошло плесенью. Быть может, не вымыто тщательно. А может, посуда стояла на сквозняке или в погребе с гнилой картошкой либо подгнившей квашениной. Вино любит само царствовать в пивнице. И на столе не терпит другие напитки — водку либо пиво. Доброе вино само есть лекарством и живой жидкостью, умеющей самой о себе позаботиться. Не надо только его мучить. В вине можно узнать дым костров и аромат цветов, что росли в виннице. Но вино очень легко погубить сахаром, мертвой водой, спиртом, плесневелыми ягодами, нечистой посудой и "нечистым" духом места, где его делают либо хранят. Чтобы вино было добрым и легким, делать его должна добрая и легкая рука.

— Старые вина лучше? — спросил я.

— Точно так же, как и старые женщины, — засмеялся он. — Все имеет свое время и меру зрелости. Перезревшее — полумертвое.

— Вино — это здоровье, любил приговаривать мой отец, — добавил художник.

— Да, — спрятал улыбку в бороде Светован. — Чтобы пить вино, действительно надо иметь здоровье.

— А сколько его пить? — поинтересовался я. — Есть какая-то мера?

— Мера одна — твоя власть над ним. Или ты над вином — или оно над тобой. Или ты его пьешь — или оно тебя…

Так за хорошей беседой мы провели время.

— Давно вы малярство выбрали? — спросил старик художника.

— Давно, — ответил тот смутившись. — Сколько себя помню.

— Это хорошо. Ничто так не крепит нашу судьбу, как сродное дело. А как считаете, все ли можно нарисовать?

— Наверное, все.

— А вот мне кажется, что есть нечто, не подвластное людской руке.

— Что? — блеснули глаза художника.

— Воздухи. Они не видимы, но обвивают нас, словно живительная материнская пелена.

Каждый непроизвольно посмотрел в небо. Сидели молча, пока маляр не начал собираться. Уже на выходе стукнул себя по карману:

— Чуть было не забыл. Тут вам передала письмо соседская девушка Оля. Я возле них снимаю квартиру…

Я мигом перехватил конверт и засунул за пазуху, чтобы не увидал дед. Но разве ж от него что-то утаишь?!