Свежий ветер дует с Черного озера (СИ)

Она никогда не думала об этом в таком ключе, но в какой-то момент поймала себя на крамольной мысли: она была благодарна темному волшебнику, и благодарность эта всходила в ее душе крохотными ростками принятия. За возвращенную палочку (и пусть это оказалось всего лишь точным исполнением настоятельной рекомендации колдомедика — он сказал, что магия поможет ей быстрее поправиться; и верно, она чувствовала себя прекрасно и немного иначе, а, впрочем, даже с этим вскоре свыклась), за второй шанс (и она вовсе не обещала себе и ему, что больше не попытается сбежать) и, конечно, за возможность тренироваться с ним, за все те бесценные знания, которыми делился Темный Лорд с юной волшебницей, за то, что предоставил некоторую свободу — в передвижениях по дому, в том, что не препятствовал ее внезапно проснувшемуся желанию привести в порядок особняк, в котором они все обитали. Невольно она вспоминала самое начало своего «заключения» в мэноре, то чудесное нежное лето, звенящую, яркую осень, калейдоскопом промелькнувшие за окном ее спальни. Когда Лорд приходил в ее комнату и учил её окклюменции. То, что виделось ей тогда грандиознейшей из возможностей, оказалось крохотной каплей в океане, песчинкой в пустыне тех бесконечных знаний и умений, что на самом деле были ему подвластны (к слову сказать, к занятиям окклюменцией они больше не возвращались, но Гермиону это почему-то не беспокоило; на нее все равно не оставалось бы времени, а уже полученных навыков ей и так хватало, чтобы быть на голову выше любого из окклюментов, с кем она когда-либо сталкивалась… да и со сном проблем больше не возникало. Почти). Магия искрилась и расцветала на кончике ее палочки и в ее душе, и Гермионе казалось, что она, чудом очнувшись от смертельной раны, заново родилась, и даже более того: что она впервые по-настоящему живет.

Ей было странно, но легко; она тонула в какой-то туманной иллюзии, но была, наконец, свободна. И какое ей дело, что о каждом шаге ее докладывают хозяину его верные псы?

В какой-то момент Грейнджер поймала себя на жутковато-абсурдной мысли: какой глупостью со стороны Дамблдора было отказать Волдеморту в должности! Она мечтала бы иметь такого преподавателя по Защите от Темных Искусств. Он был действительно великолепен, умел объяснить, увлечь так, как не удавалось никому в ее жизни, и Гермиона слушала, слушала, затаив дыхание и открыв рот. Как и прежде, один только его ужасающий образ — глаза, особенно глаза на бескровном лице! — вызывал в ней противоречивые чувства, но теперь, чем чаще она видела Темного Лорда таким — живым, в самой естественной своей стихии, в магии — превалировало в них пугающее восхищение. О, как он говорил! Самозабвенно, любовно, страстно — о том, что так искренне любил: магию! Темный Лорд не умеет любить? Глупости. Он был влюблен в магию. Она была для него искусством.

Насколько глубоко он обосновался в ее душе, что она больше не чувствует его незримого присутствия, как раньше? Почему так тоскливо, если его долго нет рядом?… Не думать об этом, черт возьми.

Вечера же Гермиона просиживала в библиотеке, изучая подробности магических формул, зелий, историю упомянутых Лордом артефактов и локаций. Она счастлива была отвлечься. Она была искренне увлечена, и сама не заметила, как освоила целый пласт такой магии, к которой еще полгода назад боялась даже прикоснуться. Теперь это казалось таким естественным…

Только не думать, не погружаться снова в этот туман: что видел он в ее бреду, когда она в беспамятстве металась на малфоевских шелковых простынях?

Гермиона, несмотря ни на что, разумеется, скучала о свободе и о прошлой жизни. Едва она получила палочку, едва осознала, что никто не собирается отнимать ее, то снова непроизвольно задумалась о побеге, однако, Темный Лорд — проницательность или легилименция? — пригрозил, что уничтожит все, что ей дорого, если она совершит хоть одну подобную попытку, и начать обещал, конечно же, «со всей семейки предателей крови». Грейнджер тогда едва сдержалась от того, чтобы хмыкнуть с сомнением: он давным-давно уже сделал бы это и так, если бы знал, где они. Она искренне надеялась, что они в безопасности.

Пользуясь дарованной свободой, она все же несколько раз попробовала осмотреть высокие кованые ворота, проверить антиаппарационный периметр. Но — и вот он, парадокс — теперь от мысли о побеге ей становилось почему-то не по себе, и дело было вовсе не в страхе быть пойманной. Гермиона возвращалась в особняк, никем, кажется, не замеченная.

Она не могла не думать об этом. Все, что она могла, — это отвлекаться, но не думать было невозможно. Дело было вовсе не в искусном мастерстве колдомедика. Она ведь знала, что спасло ее. Осталось только сформулировать.