Святое дело

Шилко выполнял приказания неторопливо, но с толком, с усердием; за что ни брался, делал добротно, по-хозяйски. Он не мог сидеть без дела и всегда находил себе работу: то раздобудет известку и печи начнет подбеливать, то вдруг подберет где-нибудь ржавый ключ, очистит его. «Зачем?» — спросят. «Сгодится в батарее». От хозяйского глаза Шилко не укрывался малейший недостаток. Старшина Нестеров не раз ставил в пример его трудолюбие и заботливость. И когда старший лейтенант Ярцев стал настаивать на переводе солдата в другой взвод, капитан Стрельцов удивился: «Почему?» — «Низкое образование. Подносить снаряды еще куда ни шло, но для разведчика не годится. Темнота».

Грамота у Шилко действительно была невелика, но он посещал библиотеку и много читал, хотя читать ему было трудно. Лейтенант Краснов понимал, что Ярцев добивался перевода по другой причине.

Шилко отказался вступить в комсомол. «Не могу», — уклончиво ответил на предложение секретаря комсомольской организации. Узнав об этом, Ярцев вызвал солдата к себе. В тот момент, когда выговаривал белому как мел Шилко, обвиняя его в анархизме, в канцелярию вошел майор Лукьянов. После неприятного разговора Ярцев только и искал случая, чтобы избавиться от «анархиста». Своего он добился: солдата перевели в огневой взвод.

Неделю назад Краснов пригласил Шилко на открытое комсомольское собрание. Сказал он ему об этом как бы мимоходом. Дескать, хотите — приходите. На собрание Шилко пришел. Он сидел в заднем ряду и молчал. Лицо было серьезным, пытливые глаза отмечали каждое движение выступавших. Вдруг он нахмурился. Краснов тщетно пытался угадать, в чем дело, пока не проследил встревоженный взгляд солдата.

Кто-то из ораторов поставил стакан с водой на самый край трибуны, и Шилко переживал, что неосторожным жестом стакан сбросят на пол.

Свои впечатления о собрании Шилко не высказал, но Краснов понял — понравилось. Но больше уже не приглашал.

И сейчас, много лет спустя, Краснов с трепетным волнением вспоминал школьное собрание, на котором его принимали в комсомол. А как он ждал того дня, когда будет иметь право подать заявление! Комсомольский билет ему вручили как раз в день рождения. Нет, он и так запомнил бы эту дату: такое событие в жизни! К концу года все ученики восьмого класса были комсомольцами. А как же иначе!

Но почему упрямится Шилко? «Не могу, грамоты мало, чотыри зимы всего до школы ходыв». Не в грамоте, наверное, дело. Что-то тут не то… А что? Чувствуется, тянется к комсомолу. Когда идет собрание, Шилко беспокойно ищет себе какое-нибудь занятие, но работа у него не ладится. Сидит и думает о своем, затаенном, или перечитывает письма, которые никому не дает читать, даже новому приятелю. Синюкова это явно задевает, хотя и маскирует свою досаду шутками-прибаутками: «Письмо получил и язык проглотил! Молчит Миша, что Маруся пишет».

Видно, есть у солдата что-то, о чем он боится или стесняется сказать товарищам. Опять «что-то»…

Однажды во время занятий Шилко вдруг схватился за живот, застонал; на лбу выступил пот. Его немедленно отнесли в медпункт.

Диагноз — первый приступ аппендицита. На третий день Шилко возвратился в батарею. В обеденный перерыв Иван Павлович занес Краснову учебник шофера третьего класса.

— Передайте, пожалуйста, Шилко. В палате забыл. Славный он малый. Видно, очень добросовестный, старательный.

— Солдат хороший, в комсомол почему-то отказывается вступать.

— Он из Западной Украины? Ничего нет удивительного. Верующий небось.

— Что вы, Иван Павлович! Какой Шилко верующий! Кто в двадцать лет богу молится? Тут что-то другое.

— Возможно.

Краснов сидел на постели поверх одеяла в лыжных брюках и майке. Спортивный костюм придавал ему совсем юношеский вид.

— Иван Павлович, почему все врачи избегают категорических выражений? Вот вы, например, очень часто говорите: вероятно, возможно, наверно. Профессиональная осторожность?

— Возможно, — серьезно ответил.

Краснов засмеялся, заворочался и выронил книгу; на пол выскользнул исписанный фиолетовыми чернилами клетчатый листок. Он поднял листок и развернул.

— Что это? Взгляните!

— Н-да, любопытно. Вероятно, художник пытался изобразить орла.

Во всю страницу коричневым карандашом был нарисован ястреб или кобчик. В когтях хищник держал конверт. Большими разноцветными буквами пестрела надпись «Хрестос воскрес!».

— Нет, Иван Павлович, это не орел, а голубь. Вот, слушайте: «Леты, леты, мий голубоньку, ниде не спыняйся». Не останавливайся, значит. «Леты, леты, мий голубоньку, ниде не спыняйся, як прилетыш до Михася, одразу вертайся!..» Это письмо Шилко, его зовут Михаилом.

— Неловко читать чужое…

— Нет, я прочту. Дело серьезное.

— Пожалуй, вы правы.

Письмо было написано безграмотно, корявым почерком.