Святой праведный Алексий Мечев

Нет человека, который мог бы, зная Батюшку, сказать о нем что-либо дурное. Нигде он никого не обидит, не затронет ничьего самолюбия, не вспылит, не накажет.

Помню, много оскорбляющих Батюшку проступков было совершено за время моего служения с ним — и мною лично, и другими людьми, — он никогда не сердился, никогда не наказывал. Скажет только: «Эх ты — какой! Разве так можно?» И все. И улыбается при этом ласково-ласково. От одной этой улыбки виновный чувствовал свою вину, падал в ноги дорогому Батюшке и просил прощения. А уж если очень оскорбят Батюшку нерадением о его духовных чадах, прекословием его любви, напоминанием о «букве убивающей», Батюшка заплачет и скажет: «Простите меня, дорогие, может быть, я не так делаю, но уж очень жалко мне людей, я хочу, чтобы всем хорошо было». И в ноги поклонится. И при этом нужно заметить, что Батюшка никогда не обижался на какую-нибудь грубость по отношению к нему лично. У него не было ни капли гордости или даже самолюбия. «Я — что, я убогий», — говорил он. Единственно, что делало ему больно, — это непонимание его души, его сердца, его любви к ближнему. «Не понимаете вы меня», — скажет он, а сам плачет, плачет.

Бывало, откажется священник причастить опоздавшего или вынуть просфору после «Херувимской», а Батюшка уже весь дрожит от слез: «Да разве можно так?» — скажет он и причащает сам или сам же вынимает просфору.

Никому никогда в жизнь свою не сказал Батюшка грубого или оскорбительного слова. Даже для диавола было у него ласкательное слово «окаяшка». «Это все тебя окаяшка смущает. Ишь он какой», — скажет, бывало, и почувствуется, что этот незлобивый старец даже к диаволу относится с обычным своим добродушием.

Да, много значит «жить сердцем», и хорошо нужно знать Батюшку, чтобы понять многие его дерзновения перед Господом...

Он не был ни догматистом, ни ревнителем правил и уставов, ни, с другой стороны, мистиком, плавающим в волнах трансцендентных фантазий. Он был пастырем-практиком, знающим жизнь и дающим жизненные советы на основании не отвлеченных умозаключений, а жизненных, реальных явлений.

Сколько пылких, восторженных юношей- фантазеров и мечтателей под его влиянием делались такими же практиками. «Это, знаешь, — говорил он мне, — можно в такие дебри залезть с умствованиями-то, что с ума сойдешь...»

Всякого человека не догматом, не рассуждением умственным убеждал Батюшка, а примерами из жизни. Любил он для этого брать жития святых и подвижников, творения святых отцов, а то и разные примеры из современной жизни. Книг отвлеченных почти не читал. Помню, мне говорил часто: «Что ты все философии да богословия читаешь: ты возьми почитай жития, почитай авву Дорофея». Не понимал я тогда, почему это мне Батюшка так советует. Не потому мне это советовал он, что считал ненужным вообще, а потому, что меня лично, как мистика и фантазера, губило такое отвлеченное направление, делало жестким, сухим и неспособным к теплому чувствованию.

Я был далек от жизни, ее скорбей и радостей, ее праздников и будней, ее лица и изнанки, а Батюшка хотел обратить мое внимание к жизни. «Учись жизни, изучай людей, делай добро» — вот в кратких словах то, к чему хотел обратить Батюшка мои мысли...

Для самого Батюшки давно уже не существовала личная жизнь — он очень редко оставался наедине с собою, и помню, когда даже тяжелые болезни заставляли его по предписанию врачей ограничить приемы, не выходить в церковь, он тяготился этим и весьма часто нарушал свой режим.

И готовящимся быть священником он указывал на свой жизненный путь как на образец пути пастыря. «Ты не думай, — говорил он, — что быть народным священником — удел немногих избранников. Вот я всю жизнь с народом, я — народный священник, и на меня смотрят как на диковинку, а между тем каждый пастырь должен быть таким «народным». И когда я, помню, приходил к нему с сомнениями насчет своего пастырства, он успокоительно говорил мне: «Ты будь покоен. Пастырем ты будешь, я в этом уверен, но нужно тебе измениться. Ты вот все с собой носишься, «блажишь», свое личное переживаешь, а попробуй жить для людей, ну хоть для своих родных или близких, живи их радостями и скорбями, забудь о своем личном; увидишь, как хорошо тебе будет».

«Друг друга тяготы носите — и тако исполните закон Христов».

Батюшка о. Алексий носил на себе безмерные и бесчисленные тяготы и скорби приходивших к нему людей. «Я твои грехи на себя беру, — говорит Батюшка одному. — Ты меня только слушай, а отвечаю за тебя Господу — я», — говорит Батюшка другому, разум которого не может согласиться с советом или повелением Батюшки.

Не знающему Батюшку человеку, а тем более неверующему в этих словах не покажется ничего особенного, но тем, кто знал пламенную веру старца, понятно, что такие страшные и ответственные слова он не мог произносить механически, по заученной или привычной формуле, но что в них он действительно перекладывал на себя тяготы другого. Этим и объясняется та живительная легкость на душе, радость и спокойствие «обремененных», уходивших от Батюшки.