«Он, расчистив место и поставив на нем свою келью, жил в ней один, получая продовольствие от подаяния приходящих на поклонение мощам преподобных, а более от пристававших к берегу для спасения во время морских бурь и волнений… Спустя несколько времени, к первому пустынножителю Иоасафу прибыл другой старец Савватий, потом Дионисий (Сорока), а после их некий священноинок Ефрем. Сея четверица братии решились обитать в сем пустынном уединении, положили намерение создать храм Господу Богу во имя Спасова Преображения, над мощами преподобных, и в следствие такого предположения начали готовить лес и носить оный на раменах своих» (архимандрит Макарий (Миролюбов)).
Название монастыря Пертоминский, скорее всего, связано с озером Ратоминским – раньше бытовало название Поратоминский, то есть за Ратоминским озером расположенный.
В мае 1694 года в жизни обители произошло событие, которое вписало ее не столько в церковную, сколько в гражданскую историю России. Архиепископ Макарий (Миролюбов) писал: «Великий Государь (Петр I. –
Согласно монастырскому преданию, Петр Алексеевич в знак своего спасения собственноручно «иссек Божественное знамение – животворящий крест» и поставил его на берегу в том месте, где пристала его яхта. На том кресте было написано: «Сей крест поставил Капитан Петр в лето Христово 1694».
В 1920 году Пертоминский монастырь закрыли и на его территории был размещен первый (второй был в Успенском монастыре в Холмогорах) на советском Севере концентрационный лагерь, который впоследствии был переведен на Соловки и получил название Соловецкий лагерь особого назначения – СЛОН.
…В Пурнеме остановился в доме для приезжих, четырехкомнатном бараке, оставшемся здесь еще со времен рыбсовхоза.
Из приезжих был я один.
Тут и заночевал, и мне приснился шторм.
Волны заходили издалека, из-за самого горизонта нарастали, воздвигались валами, которые перекатывались, все более и более ускорялись, перегоняя друг друга и вышвыривая на ветер пузырящиеся вспышки пены. А ветер несся дальше с шальным воем, раскачивал деревья на прибрежным уступах, пытался вырвать их с корнем, плевался брызгами бешеного прибоя. Так сотрясалась земля, потому что валы яростно обрушивались на выходящие с морского дна, как ладони, базальтовые плиты, терзали рыбацкие карбаса, привязанные к камням, яростно ревели, грохотали, сотрясая воздух и стены почерневших от сырости изб.
«Поплыша морем к берегу земли; плывущим же им морем и абие море взволновашеся, яко едва они не потопоша, и оным волнением намереннаго пути лишившеся, приплыша к некоему острову нарицаемому Кию, на нем же он Богу благодарение за избавление от морскаго потопления воздав, постави крест древянный», – едва слышно читал старец, стоявший посреди одной из этих рыбацких изб.
Низкий, как в сельской приходской церкви, закопченный потолок тут буквально лежал на голове чтеца, облаченного в архиерейские одежды. Вышитые на его омофоре и фелони кресты раскачивались в такт звучащим словам и гулу стихии, казались частью бесконечной черно-белой мозаики, орнамента, от которого исходило сияние.
Этот интерьер чудился мне знакомым, уже некогда виденным в забытьи, но в каком именно: то ли во сне царя Иоанна Васильевича в Сорской пустыни, то ли в видении некого бесноватого Михаила на Куште-реке?
Нет, сейчас уже и не вспомнишь…
Старец подходил к висящему на стене образу Николая Угодника, кланялся ему и произносил молитву: «О всехвальный, великий чудотворче, святителю Христов, отче Николае! Молим тя, буди надежда всех христиан, верных защитель, алчущих кормитель, плачущих веселие, болящих врач, по морю плавающих управитель, убогих и сирых питатель и всем скорый помощник и покровитель, да мирное зде поживем житие и да сподобимся видети славу избранных Божиих на небеси».
Утром выяснилось, что всю ночь шел дождь, грохотал по шиферной крыше дома для проезжающих, ровно шелестел по ступеням крыльца. Потому, видимо, и грезился шторм, потому и слышались тихие слова старца в архиерейских одеждах, который Николаем Угодником и был.