Святые русской Фиваиды

Святой же Нил надеется только на Бога. Для него альтернативы Ему на существует. В своем знаменитом «Духовном завещании», написанном перед кончиной в 1508 году, в самоотрицании и самоумалении он доходит до известной крайности (тоже кстати очень по-русски): «Аз недостойный Нил моих присных господ и братий молю: по скончании моем повергните тело мое в пустыни, да изъядят его звери и птицы, понеже согрешило оно, и недостойно оно погребения. Если же сие не сотворите, то, ископав ров на месте, где мы живем, со всяким бесчестием погребите мя. Бойтесь же слов, сказанных Великим Арсением ученикам своим, – на суде встану с вами, ежели кому дадите тело мое… Молю же всех, да помолятся о душе моей грешной, и прощения прошу у всех, и от меня прощение да будет. Бог да простит всех нас».

Аскетический максимализм и евангельская рачительность сорского отшельника распространяются не только на «труды и дни» его скита, «кельи монаха… что есть расселина в скале, где Бог говорил с Моисеем» (св. Исаак Сирин) – преподобный Нил столь же недвусмысленно откликается на печально знаменитый спор «иосифлян» и «нестяжателей», в котором занимает принципиальную, безальтернативную позицию, поражая твердостью и достоинством своих современников как светского, так и духовного звания.

Читаем в «Историческом пути православия» протопресвитера, доктора богословия Александра Шмемана (1921–1983): «Внешне это спор о монастырских владениях, о праве монахов владеть “селами” – то есть быть имущественным классом в государстве и еще о казне еретиков. На деле, конечно, сталкиваются два различных понимания самого христианского идеала. В “Путях Русского Богословия” О. Г. Флоровский говорит по этому поводу о столкновении “двух правд”, причем правду Иосифа Волоцкого определяет как “правду социального служения”. “Самого Иосифа, – пишет он, – меньше всего можно назвать потаковником (льстецом, соглашателем. – М. Г.). И никак не повинен он в равнодушии или в невнимании к ближним. Он был великим благотворителем, ‘немощным сострадателем’, и монастырские ‘села’ защищал он именно из этих филантропических и социальных побуждений. Самого Царя Иосиф включает в ту же систему ‘Божьего тягла’ – и Царь подзаконен и только в пределах Закона Божьего и заповедей обладает он своей властью. А неправедному или ‘строптивому’ Царю вовсе и не подобает повиноваться”…

Но какова бы ни была внутренняя правда Иосифа, система его слишком хорошо подходила к “тягловому” характеру Московского государства, слишком очевидно соответствовала его утилитарной психологии и торжество ее было торжеством уже не правды, а именно внутренней опасности, в ней заключенной, психологического подчинения христианства миру сему и его нуждам. С этой точки зрения разгром заволжского движения (“нестяжателей”. – М. Г.), несмотря на осложненность всех этих споров политическими мотивами, – был подавлением и духовной свободы Церкви, несводимости ее к одному государственному или социальному служению. Заволжцы жили исконной духовной традицией Православия – “процессом духовного и нравственного сложения христианской личности”. И снова, в этом опыте подлинной духовной свободы, пробуждалась как раз и социальная совесть, протест против религиозного насилия, против московского всепожирающего “тягла”, против безостаточного подчинения человеческой личности “строительству”».

Таким образом, для последователей Иосифа Волоцкого «строительство» и есть «правда социального служения» Церкви, правда, сформулированная под давлением внешних обстоятельств и политической конъюнктуры. В этом заблуждении, как известно, дальше всех зайдет патриарх Никон, который назовет себя «Божиею милостию великим господином и государем», а в 1652 году вынудит царя Алексея Михайловича Тишайшего поклясться «послушати его во всем, яко начальника и пастыря, и отца краснейшего», то есть признать свою подзаконность. Временно, разумеется, – потому что в 1666 году Никон будет извержен из патриаршества, епископского сана, а также священства и станет обычным чернецом.

Наивный радикал Иосиф Волоцкий (по сути, такой же «худой» чернец), уверенный в том, что самодержец («князь мира сего») обладает властью «в пределах Закона Божьего и заповедей», а стало быть, он – иеромонах и игумен – берет на себя духовное его водительство, вольно или невольно поставил под удар иноков плеяды преподобного Нила Сорского, в интеллектуальном затворничестве, нестяжании и нищелюбии которых была усмотрена опасность для власти, хотя реальной причиной стали их неподконтрольность и невстроенность в «тягловый» характер Московского царства.