Святые старцы

Члены этой семьи появлялись на Маросейке по-разному. Женщина по имени Лидия Александровна пришла в храм по совету друзей и сначала была разочарована и видом храма, и невзрачным обликом худенького, маленького священника. Но на службе она ощутила сердечную теплоту, исходившую от незнакомого батюшки, и. осталась насовсем. Она работала помощницей надзирательницы приходской школы, ведала уборкой, стояла за свечным ящиком. Серафима Ильинична Стежинская пришла в храм в 1912 году, скорбя о кончине своего духовного отца, старца Варсонофия Оптинского. Увидев ее, отец Алексий сказал: «Не скорби, завтра приходи ко мне на дом, будешь у меня жить, а я буду твоим духовным отцом». Так и произошло; Серафиму Ильиничну батюшка звал «своей экономкой». Другая постоянная помощница отца Алексия, Неонила Эразмовна Малиновская, была родом с Украины. Во время Гражданской войны она потеряла родителей и нашла в храме на Маросейке свой новый дом.

Конечно, центром и столпом этого своеобразного духовного сообщества был сам батюшка. Низкорослый, рано облысевший, с нервными движениями, он ничем не напоминал внешне «солидного», «преуспевающего» священника в общепринятом значении слова; некоторые принимали его скорее за простого, замороченного бесчисленными заботами сельского батюшку. «Старичок с простоватым круглым русским лицом и рядом всегда две-три растроганные женщины в платочках» - таким впервые увидел отца Алексия писатель А. А. Добровольский. Но в этой простоте была в то же время особая красота.

Н. А. Бердяев так описывал отца Алексия: «Он совсем особенный, он какой-то светящийся, в нем все особенное -внешность, походка, манера говорить, обращаться с людьми, он ни на кого не похож». В первую очередь поражали, притягивали к себе ласковые ярко-голубые глаза священника. Впрочем, они могли быть и грозными, если батюшка сталкивался с неблагоговейным отношением к службе. «Однажды на исповеди по какому-то поводу я засмеялась; что-то в батюшкиных словах показалось мне шуткой, - вспоминала его духовная дочь. - Никогда не забуду той грозной синей искры, которая как молния блеснула в батюшкиных очах...»

Любую несерьезность, легковесность в отношении к Церкви отец Алексий пресекал немедленно. Однажды его прихожанка сказала: «Батюшка, хотелось бы пойти на двенадцать Евангелий в ваш храм...»

- Как вы говорите? - нахмурился отец Алексий. - Разве так можно? На чтение двенадцати Евангелий, повторите. Вот так и говорите всегда. А то что это такое. Точно на какую пьесу идете.

Но абсолютное большинство воспоминаний о батюшке -другие. Это ласковый, любящий отец, для всех находящий время и доброе, точное слово. «Никогда никого не обидит, не затронет ничьего самолюбия, не вспылит, не накажет, -вспоминал диакон отец Димитрий Сысоев. - Помню -много оскорбляющих Батюшку поступков было совершено за время моего служения с ним, - и мною лично, и другими, - он никогда не сердился, никогда не наказывал. Скажет только: “Эх ты такой! Разве так можно?” И все. И улыбнется при этом ласково-ласково. От одной этой улыбки виноватый чувствовал свою вину, падал в ноги дорогому Батюшке и просил прощения. А если уже очень оскорбят Батюшку нерадением о его духовных чадах, прекословием его любви, напоминанием о “букве убивающей”, - Батюшка заплачет и скажет: “Простите меня, дорогие, может быть, я не так делаю, но уж очень жалко мне людей и хочу, чтобы всем хорошо было”. И в ноги поклонится».

Посетители храма на Маросейке запомнили отца Алексия Мечёва как великого молитвенника. Его молитва словно наполняла и согревала собой весь небольшой храм, а сам он никогда не служил устало, небрежно, рассеянно, по привычке, - каждая служба была горением, полетом, живым общением с Господом. Но притом его служба никогда не замыкалась на нем самом, не содержала ничего «внешнего». Она вся была обращена к человеку, к прихожанину. В отличие от других храмов, на Маросейке исповедовали во время литургии, причащали опоздавших. Если другой священник отказывал в этом, отец Алексий мог заплакать от огорчения.

- Ну как я откажу в исповеди, - говорил отец Алексий, когда ему указывали на «неуставность». - Может, эта исповедь - последняя надежда у человека, может быть, оттолкнув его, я причиню гибель его душе... Кто теперь не труждается, кто не обременен различными скорбями? Все угнетены, все озлоблены; и на улице, и на службе, и даже в домашней обстановке, кроме ссор, свар и злобы, ничего не встретишь, - единственное место, где человек может отдохнуть и примириться с Богом и людьми, - это храм Божий. И вдруг - он увидит, что его отталкивают, не допускают ко Христу! Вы говорите: закон! Но там, где нет любви, закон не спасет, а настоящая любовь - есть исполнение закона.