Свидетельство

А вдруг они догадались, как я хранил свое сочинение? Мне даже показалось, что, когда я возвращался домой, соседи перешептывались, жадно указывая на мою голову. Я тут же взбежал на крыльцо и запер дверь на засов. «Боже мой, – подумал я, – неужели эти люди готовы на все ради того, чтобы завладеть моей книгой. А вдруг все это время они только и ждали, когда я закончу ее. А почему бы и нет? Они же готовы водить по городу своих отцов, привязав к их члену суровую нить. Или лакомиться упитанными младенцами…»

Мне стало нехорошо. Воображение мое работало с бешеной силой.

Я подошел к окну. Жители подозрительно прогуливались по нашей улице. Посреди нее, как будто случайно, гулял наборщик со своей рыжей оравой. Молча смотрели они на мое окно.

Я прижался лбом к запотевшему от дыхания стеклу. На крыльце заскрипели ступени. Видно, самые нетерпеливые поднимались к моей двери.

Нет, им никогда не завладеть моей книгой!

Всем телом я откинулся назад, разбил стекло и выпрыгнул вниз.

Болезнь

На голове моей росла огромная шишка. Осколками стекла засыпана была вся куча мусора под окном. Собравшиеся вокруг жители нашей улицы сочувственно разглядывали меня. Я распахнул до конца сломанные мной ветхие створки окна, поднял ногу и встал на подоконник. Я спрыгнул в комнату, думая о том, что было бы, если бы мое окно не находилось столь низко, а располагалось на каком-нибудь втором этаже.

И вдруг среди пустых этих рассуждений я почувствовал, что нечто произошло. Нечто столь важное и значительное, что было гораздо важнее моего падения на мусорную кучу. Нечто, что было связано с этим падением, но существовало отдельно от него, хотя и являлось его следствием. Я замотал в растерянности головой и тут понял – книга моя исчезла! Ее больше нет. Голова моя была пуста!

Я не понимал, как к этому отнестись…

Я писатель, меня постигло ужасное несчастье – мой труд, мое детище, плод моего вдохновения исчез навсегда, был уничтожен ударом судьбы, точнее, ударом моей головы о кучу никчемного мусора. Что же я должен был чувствовать? Гнев, страшное разочарование, ужас и боль!

Но, прислушиваясь к себе, я не ощутил ничего подобного… Скорее, наоборот, я чувствовал некое избавление. Странную бессмысленную свободу. Как будто какой-то долг, невыполнимый обет, нависший надо мной, словно дамоклов меч, внезапно исчез, растворился, не оставив даже следа.

И вдруг мне стало безумно страшно. Как же мне теперь жить?!. А быть может, я никогда и не был писателем?.. Но тогда кто же я?!

Тревога моя не утихала. Наоборот, она усиливалась день ото дня. Главным было то, что я не знал, кто я теперь. Если не литератор, то кто? Эти мысли были столь мучительны и неотступны, что я заболел.

Бестолковый г-н Руф ни слова не мог сказать о моей болезни: она была так странна, что эскулап только неуклюже разводил руками. Недоумению его не было конца, ведь, на его взгляд, я был совершенно здоров. Но, тем не менее, с каждым днем я чувствовал – мне становилось все хуже и хуже.

Возможно, последние события моей жизни с такой силой повлияли на меня, что организм мой, не в силах более переносить эти невзгоды, перестал сопротивляться и сдался. А сдавшись, начал исчезать, тихо и незаметно постепенно прекращая свое существование. Когда мне становилось легче и болезнь моя вдруг отступала, я вновь выходил на улицу, раскланивался со знакомыми и иногда даже заходил к кому-нибудь из них выпить чужого чаю. Г-жа Финк, уже вполне смирившись со своей участью или почти забыв о ней, встречаясь со мной, только иногда смахивала непрошеную слезу и посылала мне воздушные поцелуи.

Всю жизнь мне казалось, что я писатель. Но книга исчезла из моей головы. Неужели я стал никем? И разве есть место на земле этому никому? Разве никто существует?.. Болезнь моя прогрессировала.

Наконец г-н Руф, окончательно запутавшись в моем диагнозе, сдался и, решив, что я окончательно помешался, поместил меня в городскую больницу. Быть может, там я смогу выздороветь.

В больнице нас было только трое. Всех остальных безумцев, видимо, еще не заперли здесь. Ведь если бы вдруг решились на это – возможно, город бы опустел, а его жители переселились бы в эти палаты.

Мои товарищи по несчастью тут – Гирш и Дорф. Гирш босиком целыми днями бродил по коридору нашей лечебницы, волоча за собой по полу тесемочные завязки белых больничных штанов. Стены были выкрашены белилами, и белый Гирш растворялся в ослепительном, сияющем этом свечении. Лабиринт коридора уводил его, и я не знал, вернется ли когда-нибудь этот Гирш.