Свидетельство

Меня спасла моя решительная сожительница. Она легко взломала амбарный замок и, словно забытую вещь, забрала меня из больницы. Что будет теперь с Дорфом и Гиршем? Они так прижились, захотят ли они покинуть родные стены?

Удивительно – несмотря на столь долгое пребывание в больнице, мне казалось, что я совершенно не вылечился. А г-н Руф, столкнувшись со мной на улице, внимательно осмотрел меня и воскликнул, хохотнув: «Странно, больница не пошла вам на пользу. Вы по-прежнему здоровы!»

Я не стал возражать никчемному эскулапу. Конечно, я болен. Как может быть здоров человек, который не знает, кто он? Мне иногда даже стало казаться, что меня и вовсе не существует. Вот и недалекая подслеповатая моя сожительница время от времени теряла меня из виду. Тогда, обеспокоенная, начинала бродить она по квартире, зовя меня писклявым пронзительным голосом и называя «бывшим писателем». Господи, и откуда они все знают? Кто им сказал, что книга исчезла из моей головы?! Впрочем, плевать ей было на мою книгу. Она думала, что я спрятался от нее. Влекомая желанием, она заглядывала во все закоулки, надеясь найти меня там и растерзать на части.

Эта женщина похожа на большого проворного бегемота. Два раза в неделю приходила она убирать мое жилище. Я нанял ее еще до того, как попал в больницу. Как стала она моей любовницей, осталось для меня загадкой. Наверное, она была столь решительна, что, больной, я не смог дать ей отпор. На четвереньках исползав весь пол и непременно задев большим задом стол, так что моя единственная фарфоровая чашка начинала звенеть от ужаса, она, даже не вымыв своих запачканных рук, набрасывалась на меня и валила в постель.

Как у такой толстой женщины может быть столь писклявый голос? Это было загадкой для меня. Навалившись своим необъятным телом, она затыкала мне рот исполинским соском и сотрясалась, словно в конвульсиях, в приступах непонятного мне исступления. Иногда казалось мне, что она очень кровожадна: если бы я был чуть поменьше, она, наверное, съела бы меня целиком. Каждый раз, приходя ко мне, первым делом она усаживалась на стул, расставив свои толстые ноги так, чтобы я смог разглядеть ее нечистые оранжевые трусы. Продемонстрировав их, как бы в задумчивости она начинала почесывать квадратный оттопыренный зад, надеясь таким образом меня соблазнить. Но я не поддавался на ее призывы. Тогда она доставала из старой потертой сумки большой пакет, завернутый в жирную промасленную бумагу, и пухлыми пальцами ловко выхватывала из него первую котлету. Подмигивая мне, словно приглашая принять участие в пиршестве, она заглатывала котлеты одну за другой.

Однажды я насчитал двадцать три большие котлеты. Она пожрала их с удивительной скоростью, словно муравьед, дорвавшийся до добычи. Уничтожив содержимое промасленного пакета, она облизывалась, томно вздыхала и засыпала прямо на стуле, раскрыв свой огромный рот и разбросав толстые короткие ноги. Ее храп так громок, что я вынужден был затыкать уши подушкой, чтобы не слышать этого громоподобного звука. Просыпаясь, она громко чмокала и потягивалась, при этом несчастный мой стул скрипел под тяжестью ее неуклюжего тела. Заслышав это, она начинала ерзать на нем, как будто специально проверяя его на прочность, и наконец, когда сиденье стула, не выдержав массивности ее ягодиц, жалобно трещало, она, окончательно проснувшись, бросалась внезапно на четвереньки и с яростью разметала пыль по всему дому старой пахучей тряпкой.

Странно, что я даже не знал ее имени. А ведь она приходила ко мне несколько месяцев. Иногда она приводила с собой шестерых замурзанных нахальных детей. Одеты они были в прозрачные рубашки, перешитые из ее старых заплатанных комбинаций, и в широкие сатиновые трусы, из которых выглядывали их большие морщинистые члены. При этом сами дети были так малы, что были похожи на лилипутов, а дряблая синеватая кожа, что обтягивала их щеки, казалась плохо выбритой. У некоторых росли крохотные бороды и усы, но почти все они были абсолютно лысы. Усадив их на скамеечки в спальне, она набрасывалась на меня с писклявым рычанием и долго, пыхтя, насиловала. Ее дети, словно крохотные старички, противно хихикали, елозили по скамейке, сучили ножками и время от времени аплодировали. Иногда это длилось столь долго, что за окном темнело. Я, придавленный тяжелой тушей своей сожительницы, уже почти не дышал. Часто все шестеро маленьких человечков запрыгивали на нее сзади, кряхтели, возились и ползали по широкой ее спине. Я лежал, раздавленный проворным большим бегемотом. Я был расплющен. Почему она полюбила меня? Я не мог ответить на этот вопрос. Мне казалось, что во мне нет ничего, что могло бы привлечь подобную женщину.

Как-то, нечистой тряпкой вымыв мой обеденный стол, она спросила меня – когда же мы наконец поженимся? Я еще не успел открыть рот, как шестеро мерзких детей набросились на меня, повалили на пол и с криками «Папа! Папа!» принялись изо всех сил щипать меня своими маленькими когтистыми пальцами. Я вырвался из их цепких рук и убежал на улицу.