Свободен (СИ)

          Учёба продвигалась средне: двоек, правда, не было, но тройки иногда всплывали в четвертях, что сильно расстраивало маму и бабушку. Но не Игоря. Его волновало другое: он всё искал, всё примеривался, сравнивал, нащупывал в себе что-то, что не позволит, не допустит... как тогда, когда все против. Больница к тому времени уже благополучно забылась: стёрлись лица, имена. Память услужливо пыталась спрятать всё, что когда-то надломило его – сказанные слова, совершенные поступки; она размыла черты тех, кто там был, кто видел... Единственный, кого Игорь не смог забыть, так это – Юрец-длинный, он впечатался в его мозг, поселился там вечным контролёром и судьёй. Мальчик с хронической формой астмы, отчаянно скучавший среди малышни и поэтому развлекавший себя как мог: строжайше запрещённое курение и потому такое манящее – что может быть слаще? Долговязый Юрка сам того не желая, вселил в Игоря, в темноволосого мальчугана, просиживавшего все дни на подоконнике в их палате, неизбывный страх быть не принятым, оказаться одному против всех.

          Потом появился отчим. Именно – появился: откуда он взялся, ни Игорь, ни бабушка не поняли. Сначала мама стала много петь: запершись в ванне, готовя ужин на кухне, роняя на пол тарелки и подбирая осколки со счастливым лицом. Она не пела, наверное, только когда спала. Игорю не слишком нравилась такая мама: задумчивая, далёкая, смотрящая, словно внутрь себя, с чужой, нездешней улыбкой и какими-то жалкими, как ему казалось, завываниями. Но всё наладилось, когда невысокий смешливый дядька – дядя Сёма, стал каждое утро вместе с ними садиться завтракать, ужинать, смотреть телевизор, – жить.

          Всё случилось внезапно: вечером в маминой комнате чем-то грохотали неизвестные и не слишком опрятно одетые дядьки, пропахшие чесноком и ещё чем-то отталкивающе терпким. После их ухода, мама и один оставшийся, будто отбившийся от своих мужской голос долго переговаривались пока Игорь, заблаговременно уведённый бабушкой в комнату ("не мешайся взрослым!"), не уснул. А уже на утро, пожалуйте – новый член семьи. Теперь уже он напевал, смеясь, подбирал осколки с пола, смешно шутил, когда узнавал про очередную тройку, принесённую Игорем из школы.

          Дядя Сёма, правда, почти сразу попросил называть его папой, чем несколько смутил мальчика: "Что, так сразу?" Но не обиделся, когда у Игоря не получилось. Однажды, после очередного вылетевшего изо рта "дяди", когда он показывал пасынку приёмы освоения новёхонького двухколёсного велосипедного коня (двенадцать лет скоро – пора уже) дядя Сёма засмеялся и, щёлкнув мальчика по носу, сказал:

          – Не дрейфь, старик, хотел нашей маме приятное сделать. Ну не можешь и не можешь. Может потом, как думаешь?

          С отчимом было легко, даже бабушка стала меньше ворчать. Наверное, сахарные крендельки помогли, что через день приносил дядя Сёма и, не сняв уличную обувь, тем самым безжалостно попирая культ чистоты, царящий в семье, торжественно вручал их бабушке, найдя её на кухне. Игорь понемногу расслабился, перестал постоянно сторожить себя: "Как бы что не ляпнуть, не опозориться!" Если дяде Сёме можно быть таким – невозмутимым, вольным, улыбчивым, значит не так уж и страшен мир, для них, для мужчин?

          В самом конце восьмого класса (по-летнему припекало солнце, уже совсем близка была свобода от ненавистной школы) Игорь что-то такое почувствовал, нечто неосязаемое, вокруг, в воздухе, оно поднимало настроение, заставляло расправлять плечи, грело...

          "Может, это то самое – мужское? Оно, наконец, само родилось?" – кружило голову необыкновенное, ещё не испытанное прежде чувство всесилия. Иногда Игорь ощущал такой подъём, что казалось, будь рядом обрыв, так сделал бы шаг и взлетел, раскинув руки – бескрылый, но отчаянно смелый. Хотелось и смеяться, и плакать одновременно: всё бурлило в нём, рвалось наружу. Он сможет обнять весь мир? И в школе, и дома, и на улице, даже просыпаясь к нулевому по алгебре он ощущал это невнятное, но необычайно приятное что-то. Неуловимый отголосок счастья наполнял его, он купался в нём: " Я – как все! Нет, даже лучше, теперь я могу всё!"

          Когда первые эмоции схлынули, и прошла новизна, Игорь попытался понять – что же это? Попытка разобраться обескуражила, привела, прямо скажем, к неутешительным выводам: ничего в отношении к нему одноклассников не изменилось. Роботы-трансформеры были уже давно позабыты, да и первая красавица класса, Плетнёва, уже не хихикала над остротами выросшего, но так и не научившегося шутить Никиты Виденеева, а ходила с ним гулять. Но с Игорем, с ним по-прежнему никто не спешил делиться секретами, никому не было интересно, что он слушает, в какие игры играет в своём новом мобильнике, в стихийно собравшейся компании, для похода в кино ему не было места, и в сетях его не разыскивали, чтобы напроситься в друзья. Да и более насущные вопросы: о поцелуях с языками, о буферах Нинки Садчиковой из десятого (он как-то ненароком подслушал разговор Дениса и Егора, двух самых отчаянных в классе) ему не задавали.