Свободная охота

– Вытащи его оттуда, – попросил Ванитов, – сам он не вылезет.

– Иди сюда, сердешный, – Бессарабов, ухватив мотоциклиста за полу халата, выволок на чистое пространство, усмехнулся, когда тот выплюнул изо рта мёрзлую кашу – нахлебался под завязку, под коляской осталась целая яма – столько снега душок смолотил, наверное, никогда так плотно не обедал; седобородый пожевал ртом, похрустел и замычал, произнося что-то членораздельное. – Чего он просит? – спросил Бессарабов.

– Шапку надень ему на котелок, – сказал Ванитов, понимавший язык, – товарищ боится простудиться. Что это? – спросил он у душмана по-пуштунски, ткнул ногой в пенал.

Душман по-птичьи зорко стрельнул глазами в сторону и замолчал.

– Сука! – коротко сказал Бессарабов. – с оружием взяли – пули достоин. Кокну – и вся недолга!

– Не надо, он может пригодиться.

– Вечно ты цацкаешься с ними! Вот прикончил бы он тебя – и не цацкался бы. Лежал бы, вытянув ноги, как те, – Бессарабов, приподняв подбородок, повёл в сторону захламлённой, вскопанной коротким боем долинки, – а возможностей выровнять шансы у тебя было много.

– Я же сказал тебе «спасибо», – произнёс Ванитов, щека у него нервно дёрнулась, побелела – на красном загорелом лице образовалось странное светлое пятно – это был старый след: когда-то Ванитов поморозился в горах, – он спросил вторично, терпеливо, потыкав ногой в футляр: – Что это?

Душман коротко сплюнул себе под ноги.

– Не хочешь говорить – не надо, – Ванитов вздохнул и сунул руку в карман, извлекая оттуда обычный прозрачный пакет, – напрасно не хочешь говорить…

На лице седобородого возникла беспокойная суматоха, брови сползлись в одну линию, ткнулись друг в дружку, не выдержали натиска, под углом потянулись вверх, сложились на манер шалаша, в глазах засветился страх – замерцали неприятные точки, искристое мелкое сеево, зрачки высветлились, сделались плоскими. Ванитов встряхнул пакет, поглядел на седобородого. Исцарапанное окровавленное лицо его побледнело, на лбу проступила сукровица – душман испугался, просипел, едва шевеля одеревяневшими непослушными губами:

– Нет!

– Да! – сказал Ванитов.

– Не-ет!

– Тогда что это? – Ванитов перебинтованной рукой, украшенной большим растёкшимся пятном крови, показал в футляр. Душман потопил голову, и Ванитов сказал: – Да!

– Нет!

– Ко всему ты ещё и не хочешь говорить.

– Я всё скажу… Я всё скажу!

– Говори! Что это? – Ванитов снова стукнул носком ботинка в футляр, потом разозлился на самого себя, подул на окровавленный сгиб забинтованной руки и ткнул ботинком в футляр так, что от того только звон пошёл.

Седобородый молчал. Испуг не сошёл с его лица, глаза помутнели, словно бы покрылись слизью, вобрались внутрь, в череп, под брови, лицо вяло распустилось, обмякло, будто у пьяного, пошло частой розовой росой.

– Ну! – тихо произнёс Ванитов.

Седобородый задрожал – крепкие округлые плечи словно бы тряхнуло крупнокалиберной пулей, ухоженная аккуратная борода душмана плаксиво запрыгала. Ванитову показалось, что душок сейчас заговорит, но тот молчал.

Стремительным броском, словно накрывал кошёлкой быстрокрылую птицу, Ванитов накинул седобородому на голову полиэтиленовый пакет, намотал низ на палец, как на скрутку-рогульку, притянул седобородого к себе. Лицо в пакете скривилось, косо поползло в сторону, расширилось внизу, вверху сузилось, оно было похоже на изображение, что возникает на искажённом фотоснимке, душман открыл рот, замычал, показывая Ванитову вздувшийся, с чёрными жилами язык, крепкие чистые зубы, слюну, собравшуюся в передней части рта.

Самое страшное для мусульманина – быть удавленным. Это значит, что душа застрянет в теле, не вымахнет на простор, не доберется до рая, – а какой правоверный не мечтает о рае? Никакая смерть ему не страшна, ни муки, ни голод, ни боль, ни хвори, ни четвертование, правоверный мусульманин примет всё со сладкой улыбкой, – и принимает всё, кроме удавки. Мусульманин знает: жизнь на Земле кратка, лишения скоротечны, порох сгорит – и лишения кончатся, а жизнь в раю вечна, надо только попасть в него. Во всех случаях настоящий мусульманин попадает в рай, кроме одного… Это когда его удавят.

На всё готов душман – на смерть, муку, лишь бы попасть в рай. По поверью – так считает Аллах, – душа умирающего уходит через открытый рот, поэтому удушье, петля и полиэтиленовый мешок за десять афгани – для мусульманина то самое страшное, страшнее которого не бывает ничего. Что угодно, но только не это, удушье для правоверного – вечная смерть.