Свободный торговец

Хенрик не знает, нашел ли он себя, но догадывается, что курсы для него — последний шанс, который нельзя упускать. Ему неинтересно учить эти уроки, а мысль о том, что придется вот так сидеть корпеть нескончаемо долго, не один год, порою приводит его в отчаяние, и тогда, чтобы не послать все к черту, он заставляет себя во всех подробностях вспомнить малярную мастерскую. Но ему нелегко, в его знаниях множество пробелов, сплошь да рядом случается, что он не в состоянии сам разобраться и очень нуждается в чьей-нибудь помощи, а помочь некому. На родителей рассчитывать нельзя, они никогда ничему не учились. Правда, отец утверждает, что может помочь ему с задачами, но математика, которую освоил отец, надо полагать, совсем иного рода, чем та, которую изучают на курсах, так что его и спрашивать не стоит. Иногда у Хенрика возникает желание подняться наверх и попросить помощи у Енса и Гитте, но, как дойдет до дела, не хватает духу. То, что ему не по зубам, для них небось детская забава, и они, чего доброго, поднимут его на смех: уж не может справиться с такой ерундой. Нет, лучше он попробует сам, хоть это и трудно. И вот он сидит вечера напролет и потеет над своей математикой, и английским языком, и географией, и у него больше ни на что не остается времени, потому что день проходит бестолково и он слишком поздно берется за уроки. У Енса и Гитте он почти не бывает; лишь изредка, когда он чувствует, что все равно застрял и ни с места, он устраивает себе перерыв и идет наверх. У них по обыкновению полно народу, но ему всегда бывают рады. Они называют его книжным червем и спрашивают, как там у него на курсах.

— А в угол тебя сегодня не ставили? — говорят они и дружно хохочут. Обязательно кто-нибудь да отпустит шутку в адрес Хенрика, а он не может с ними веселиться, ему не смешно, он все время настороже: нет ли в их шутках какой-нибудь подковырки, которая до него не доходит. Ему непонятен язык, на котором говорят его преподаватели или Енс и Гитте, и от этого он чувствует себя неуверенно и еще больше замыкается, вместо того чтобы веселиться. Или, может, у него просто нет чувства юмора.

У Енса и Гитте по-прежнему идут жаркие дебаты, и по-прежнему все вертится вокруг проблемы: общество — бунт — революция. Но им позарез нужен рабочий класс, ведь они, между прочим, и бунт-то хотят поднять, выступая от имени рабочего класса, да вот загвоздка — среди них нет ни одного рабочего, они интеллигенция, и их образование со временем обеспечит им доступ к наиболее солидным и высокооплачиваемым должностям в этом самом обществе. Некоторые из них пробовали в каникулы работать шоферами или почтальонами, но рабочими они от этого не стали, а настоящих рабочих они, в сущности, и не знают. Вот был Хенрик, так и тот уже не рабочий, а непонятно кто, он просто учится на курсах. И ему еще очень долго учиться, прежде чем он станет интеллигентом, а пока он ни то ни се. Самому Хенрику все время кажется, что он им уже не столь интересен и вроде как его общение с ними ничем больше не оправдано. С ним всегда так, везде он как-то не ко двору. Он сидит у них некоторое время, слушает их рассуждения, а потом говорит, что пора домой, надо заниматься, на завтра столько всего задано, и они его понимают и не удерживают.

— Но ты заглядывай, когда время будет, — говорят они и тут же возвращаются к своим словопрениям, а Хенрика никто не выходит проводить. Вообще-то, конечно, ничего особенного, в этом доме не придают значения старомодным правилам хорошего тона: чтобы непременно пожать руку на прощание, проводить до двери и все такое прочее, — но у Хенрика все же такое ощущение, что им безразлично, останется он или уйдет.