Свободу медведям

— Ладно, — сказал я, — полезно ложиться спать немного голодным.

— Почему? — спросила Галлен.

— К тому же выпив пару бутылок вина, — добавил я и усмехнулся.

Но она отпрянула от меня снова, надув губы.

Однако мои рыбешки оказались вкусными. Они заставили Галлен расчихаться, заглушая чих рукавом. А я воскликнул:

— Ха!

— Что ты хочешь сказать своим «Ха!»? — спросила она.

И я напомнил ей:

— «Позволить себе основательно, хорошенько прочихаться — значит позволить себе естественное, непосредственное и откровенное действие, которого многие слегка боятся». — Я остановился на этом месте посмотреть, что она будет делать.

— Графф, — пробормотала она и расплескала вино.

— Ничего, у нас есть еще, — утешил я ее. — В реке вторая бутылка.

— Все продумал, да? — спросила она, однако не слишком сердито.

Тогда я стал думать дальше — о немедленных дальнейших действиях, так сказать. Я припомнил, что Зигги купил оба спальных мешка в одном и том же месте и в одно и то же время и что они соединяются вместе при помощи «молнии». И что их можно легко превратить в один двойной.

«Двойной для тебя, Галлен», — подумал я. Но еще не стемнело, и у нас в реке оставалась целая бутылка вина.

Поэтому я сказал:

— Галлен, принеси вторую бутылку, а я разведу костер, чтобы отогнать комаров.

По правде говоря, никаких комаров здесь, слава богу, не было. Мы забрались слишком высоко, однако становилось прохладно.

С наступлением темноты будет еще холодней — я понимал это, поглядывая на эту зимнюю реку, которую даже летом трудно было представить без кромки тонкого льда по краям и озябшего оленя, который спускался с берега на водопой, высоко приподнимая копыта и потряхивая ими, как если бы у него замерзли ноги. Может, так оно и есть?

«Все возможно», — сказал как-то Зигги. И меня словно чем-то ударило, когда я склонился над костром.

Если все возможно, то Зигги мог затеряться в пути — его могли отправить в Мюнхен или в Париж.

Или в тесных комнатках Ватцека-Траммера могла случиться беда. Он наверняка поместит Зигги в одну комнату с мотоциклом, и там, конечно, будут гореть свечи. К тому же слишком близко к гоночному мотоциклу «Гран-при 39». А в баке, думаю, осталось немного бензина, чтобы не дать ему заржаветь. И мне на секунду представилось, как гастхоф «Эннс» взлетает на воздух.

Но я никак не реагировал на то, что видел, пока смотрел в огонь и пока в костре не появилась зола… или пока не вернулась Галлен с вином. Я просто оцепенел и не мог реагировать на что-либо, даже на пепел, который я ворошил. Его хлопья, медленно паря, опускались вниз — ветра совсем не было.

«Значит, — подумал я, — ветер мира на ночь стихает. Ну и что с того? Потому что я окончательно заморочил себе голову имеющими и не имеющими отношения к делу вещами».

Все это произошло за то время, которое понадобилось для образования золы, а Галлен за это время сходила за вином — или мне так показалось; хотя уже стемнело, когда я обнаружил, что Галлен принесла вино и половину выпила сама. А поскольку уже было темно, я сказал:

— Пора приготовить спальный мешок. — Я произнес «мешок», потому что хотел приготовить спальное место на двоих.

— Я уже приготовила его, — отозвалась Галлен. Она произнесла «его». И я понял, что она соединила их вместе — возможно, чтобы утешить меня. Из жалости, хотя я и надеялся, что нет.

Я спустился к реке и выполоскал остатки рыбы изо рта, потом подкрался к мешку, уже согретому Галлен.

Но внутри она оказалась одетой. В вельветовых джинсах и блузке. Однако она все же сняла бюстгальтер: я видел, как она попыталась спрятать его под жакет рядом со спальным мешком.

Однако мелкие детали тоже имеют значение.

Но как только я скользнул в мешок рядом с ней, она сказала:

— Спокойной ночи, Графф!

Это еще прежде, чем я успел вытянуть ноги! А я был достаточно благоразумным, чтобы оставить на себе мои жалкие, свободно болтающиеся семейные трусы.

Быстрая река рокотала. С противоположного берега доносилось лягушачье многоголосие. Болото всегда находится там, где его меньше всего ожидаешь найти.

Так примерно я рассуждал — философствуя, можно сказать спонтанно, о всяких пустяках. Галлен легла ко мне спиной, свернувшись в клубок и поджав колени.

— Наверное, ты устала, Галлен? — бодрым тоном спросил я.

— Да, очень. Спокойной ночи, — повторила она снова нарочито слабым голосом, как если бы была готова тут же провалиться в глубокий сон. Так что мне не оставалось ничего другого, как придвинуться к ней и прижаться к ее теплой спине. Галлен напряглась. — Ты все снял с себя? — спросила она с укором.

— Я оставил семейные трусы, — ответил я.

— Что? — переспросила она.

— Трусы, — повторил я. — Свои семейные трусы.

На какое-то мгновение мне показалось, что она сейчас потребует света, чтобы взглянуть на мои безобразные трусы, — тогда я, честное слово, сгорел бы со стыда. Она села в мешке.

Но сказала лишь:

— Какая чудесная ночь, правда, Графф?

— О да, — откликнулся я, скрючившись в своей части мешка, ожидая, когда она снова уляжется.

— И река так громко журчит, да? — сказала она.