Свободу медведям

— Смогу, — ответила она, улыбаясь чему-то, — если ты сначала поможешь мне с этим. — И я зашел ей за спину, чтобы помочь расстегнуть лифчик под футбольной фуфайкой. Она передернула плечами, спуская его на талию; находясь за ее спиной, я на мгновение прижал к ней руки — к ее холодным, мокрым и твердым грудям. Она была словно только что облитая водой из шланга статуя.

— Дай мне расчесать волосы, — сказала Галлен, но даже не попыталась вырваться.

Она прижалась ко мне спиной.

Река вздыбилась, — казалось, она затопит час. Но это был лишь ветер, который усилился и снес на нас туман. Я увидел в лесу оленя, послушного, как овца. Только лес был чем-то окаймлен. Возможно, реками со всех сторон или загородкой. А застывший рядом с оленем, словно пастух — хотя и без стада — Зигги приговаривал:

— Спокойнее, мой олень. Я выведу тебя отсюда, не беспокойся.

Но тут Галлен сказала:

— Ты делаешь мне больно, Графф! — У нее на шее, прямо у корней волос, осталось красное пятно моего укуса. А когда она снова заметила мой виноватый взгляд, то, видно, подумала, что это из-за того, что я ее укусил. — Ладно, ничего страшного, — сказала она. — Я не такая уж неженка, Графф.

Я согласился с этим, позволив ей думать, будто мой странный взгляд относился к ней. Она расчесала темные от воды волосы, спрятав красный след от укуса под ними. Потом я нырнул в лес, чтобы снять свои невыносимо мокрые трусы.

Потом я отправился в город за кофе и яйцами. А когда вернулся, Галлен уже развела слишком большой костер, чтобы на нем можно было готовить. Но она также расстегнула спальный мешок и отнесла его в лес, к реке. Смущенный, я заметил, что она повесила мои трусы на палку, — острый шест торчал из земли, и трусы развевались на ветру, словно помечая место, где был похоронен тот, кто их когда-то носил.

Мы плотно поели, кроме того, я нашел буханку завалявшегося хлеба — в рюкзаке, где он, должно быть, пролежал с неделю. Однако, обжаренный на жирной сковородке фрау Фрейны, он оказался очень даже ничего на вкус. Потому что я взял за правило никогда не мыть сковороду. Так лучше помнится все вкусное, что ты когда-то ел.

Галлен все еще сушила волосы. Она зачесала их вперед, уронив прямо на лицо, потом дунула, разгоняя пряди, освобождая рот и нос. Волосы колыхались, словно живые; она забавлялась ими, усевшись напротив меня. Издав притворный стон, я отполз в лес, где плюхнулся на спальный мешок. Шире, чем любая постель, расстеленный лучше любой скатерти, он был окружен деревьями и заполнен сосновой хвоей. Податливый, словно вода, — ты в нем тонул.

Л Галлен все продолжала суетиться у костра и мыть руки в реке. Она снова облачилась в свои вельветовые брюки. Но не отважилась вывесить на просушку свои хаггисы тем же способом, каким обессмертила мои трусы.

Я издал еще несколько притворных утомленных стонов с моей лесной постели. Потом крикнул ей:

— Тебе не хочется вздремнуть, Галлен? Лично я могу проспать целый день.

— Это вряд ли, — отозвалась она, — если к тебе приду я.

Что ж, такая самонадеянность требовала решительных действий с моей стороны, поэтому я выскочил из леса и напал на нее на берегу. Она бросилась на луг. Но я еще не встречал девушки, которая умела бы по-настоящему быстро бегать. Думаю, из-за их телосложения: у них широкие бедра, и, независимо от того, худые они или нет, подобная конфигурация тела заставляет их при беге разбрасывать ноги в стороны.

К тому же я очень вынослив на коротких дистанциях. Я схватил ее, когда она попыталась укрыться в лесу. И она, с трудом переводя дыхание, произнесла:

— Куда, как ты считаешь, нам ехать дальше? — словно только об этом и думала.

Но меня было не так-то просто сбить с толку. Я оттащил ее к спальному мешку; она снова окутала меня своими волосами еще до того, как я опустил ее. Но я заметил, как она непритворно вздрогнула, когда я навалился на нее.

— Тебе больно, Галлен? — спросил я.

Она отвела глаза.

— Ну, совсем немного. Но ведь это ничего, да?

— Надо же, — сказал я. — Это я во всем виноват.

— Мне не очень больно, — пролепетала она. И видимо, говорила правду, поскольку не отпустила мою окутанную ее волосами шею.

«Боже, при дневном свете!» — подумал я, сбитый с толку.

Но она снова удивила меня.

— Ты же без трусов, — сказала Галлен.

— У меня только одна пара, — ответил я жалобно.

— Графф, ты можешь надеть мои, — предложила она. — Они хорошо растягиваются.

— Но они же голубые! — возмутился я.

— У меня есть голубые, зеленые и красные.

Но лифчик только один — я это знал наверняка, поскольку видел ее багаж.

— Ты можешь оставить себе мою фуфайку, — сказал я.