Своеволие философии

Та же созависимость между избытком (власти) и ее нехваткой (безвластием) характеризует функционирование политической власти. В качестве несколько упрощенного примера этого избытка, конституирующего функционирование реальной власти, вспомним традиционное либеральное понятие представительской власти: граждане передают свою власть (ее часть) государству, но на определенных условиях (эта власть ограничена законом и очень четкими условиями ее применения, поскольку народ остается изначальным источником суверенитета и может отозвать свою власть, если так решит). Короче, государство со всей его властью является младшим партнером в договоре, в котором старший партнер (народ) может в любой момент отозвать его или изменить условия по сути так же, как любой из нас может сменить организацию, которая заботится о нашем здоровье или выносит наш мусор. Однако если получше рассмотреть доктрину реальной политической власти, можно легко обнаружить имплицитный, но безошибочно распознаваемый сигнал: «Забудьте об ограничениях – в конечном итоге, мы можем сделать с вами все, что хотим!» Этот избыток – не случайное дополнение, загрязняющее чистоту власти, а ее необходимый конституирующий элемент; без него, без угрозы произвола всемогущества, государственная власть – не настоящая власть, она теряет авторитет.

«Субъект-предположительно-обладающий-властью» есть структурная иллюзия, имманентная функционированию власти: иллюзия наличия некого носителя/агента власти, некая сущность, дергающая за ниточки. Формула Ле Гофе для преодоления этого миража звучит так: la toute-puissance sans tout-puissant268: всемогущество есть факт символической вселенной, в которой мы можем ретроактивно изменить прошлое. Согласно стандартной точке зрения, прошлое зафиксировано, что было, то было, ничего нельзя изменить, а будущее открыто, оно находится во власти непредсказуемого случая. Мы должны перевернуть эту стандартную точку зрения: прошлое открыто для ретроактивных интерпретаций, тогда как будущее закрыто, так как мы живем в детерминистской вселенной (см. защиту детерминизма Франка Руды269). Это не значит, что мы не можем изменить будущее; это просто значит, что, дабы изменить будущее, мы должны сначала (не «понять», но) изменить наше прошлое, реинтерпретировать его так, чтобы оно открывало другое будущее, отличающееся от того, которое предполагается доминирующим образом прошлого.

Подлинно атеистически-материалистической позицией, следовательно, будет не отрицание всемогущества, но утверждение его без поддерживающего его агента (Бога или другой всемогущей сущности) – но достаточно ли этого? Не должны ли мы совершить следующий шаг и утвердить предотвращенный (противоречивый, ограниченный) характер большого Другого как деперсонализированной структуры? И именно эта противоречивость/ограниченность большого Другого ресубъективирует его в смысле вопрошания «Но чего этот Другой хочет?» И, разумеется, в гегельянском духе, эта загадка желания Другого остается загадкой для самого Другого. Только на этом уровне мы достигаем «символической кастрации», которая не заменяет «кастрацию» субъекта, его/ее подчиненность большому Другому, его/ее зависимость от его капризов, но «кастрации» самого этого Другого. Оскопленный Другой, таким образом, есть не просто деперсонализированный Другой, но обух, который ломает самого Другого.

Далее, призрак всемогущества возникает, когда мы наталкиваемся на ограничения потенции Другого: toute-puissance (всемогущество) есть toute-en-puissance (все-в-потенции), актуализация этой власти/потенции всегда ограничена: «Всемогущество для Лакана не есть некий максимум, пик, или даже бесконечность потенции – к которой его часто редуцируют, чтобы отказать ему в реальном существовании – но нечто по ту сторону потенции, что проявляется только в провалах последней. Он возникает не на стороне импотенции, но на стороне того, что остается “в-потенции”, никогда не переходя в область акта, который принадлежит к области некой определенности/власти»270.