Своя земля

А веселье у нас разливное!
Повиданье у нас не простое, —
Не веселье у нас — развеселье.
Разливное у нас на поселье.

В сто голосов подхватил хор это наивное и торжественное ликование: «Лёлиньки, лёли, лёли».

Николай Устинович щелкнул рычажком: ничего интересного в эфире.

СВОЯ ЗЕМЛЯ

1

Владимир Кузьмич Ламаш приехал с полей поздно, когда село спало, лишь в двух-трех хатах блекло светились оконца. Подвез его молокосборщик, возвращавшийся с маслозавода, и, пока ехали по селу, в тишине звякали, сталкиваясь, бидоны. Луна бежала за пепельно-серыми облаками, изредка выкатываясь на простор, и тогда четче становились черные тени деревьев и хат. На крышах самоцветными камнями играла ночная роса. Под плетнями тускло темнели кусты лебеды и чернобыльника.

У своего дома Владимир Кузьмич слез с повозки и, шурша по бурьяну полами брезентового плаща, поплелся к калитке с одним желанием — спать. Молокосборщик загремел бидонами, погнал лошадь рысью. Сквозь белую занавеску в окне слабо желтел огонек притушенной лампочки, значит, Нина, жена, не спит и ожидает его. Только при виде хаты, в которой жил, Ламаш почувствовал, как устал и отупел, кажется, до того, что сил недостанет подняться по трем ступенькам деревянного крыльца, зайти в дом, потом раздеться и лечь. Он шел, прикрывая глаза огрузневшими веками, и каждый шаг доставался с трудом, — онемевшие ноги слушались плохо, словно их налило тяжестью, дорожка уплывала вбок.

Жена в самом деле ожидала его. При свете семилинейной лампочки она читала книгу. Другая книга, раскрытая и поставленная на торец, загораживала свет от спящей в своей кроватке шестилетней дочери.

— Ты что не спишь? — спросил Владимир Кузьмич, вешая плащ на гвоздь у двери.

— Тише, — сердитым шепотом сказала жена. — Томку разбудишь, девочка прихворнула немного… Ты что так поздно? — Она поднялась, запахивая короткий халатик, и вдруг потянулась всем телом, сладко зевнула, забрасывая руки за голову, как только что пробудившийся ребенок. — Тебе три раза звонили из райкома, спрашивали, где ты.

— Кто звонил?

— Не знаю! Требовали, чтобы ты обязательно к десяти часам приехал. Да так сердито спрашивали, где ты, будто не знают, где может быть председатель. Возможно, случилось что-нибудь…

— Три раза, говоришь?

— Да, и все тот же голос… Ты хочешь есть? Пойдем на кухню, чтобы Томку не беспокоить.

Владимир Кузьмич тут же, у двери, стащил нога об ногу сапоги и в чулках пошел вслед за женой на кухню, куда она унесла лампочку, прикрывая свет ладонью.

— Я, признаться, и есть не хочу, устал ужасно, — сказал он, садясь на табуретку и утомленно протягивая ноги. — Молока разве?

Но пить начал жадно, большими глотками, чувствуя, как густое от скользких душистых сливок молоко, насыщая, освобождает от тупой усталости.

— Налей еще, — попросил он. — У меня, оказывается, волчий аппетит.

— Я сейчас разогрею обед.

— Не нужно, хватит и молока.

— Ты знаешь, не нравятся мне эти звонки, срочные вызовы, — наливая из корчажки в подставленную мужем кружку, говорила Нина. — Даже на душе становится тягостно, все кажется, ты в чем-то провинился, что-то у тебя не так, за что-то тебя должны ругать.

— Да-а, там редко хвалят нашего брата, — задумчиво сказал Владимир Кузьмич.

— У тебя все в порядке? Я весь вечер была сама не в себе, а тут Томка раскапризничалась, у нее температурка появилась. Тебя ждала, насилу уговорила лечь спать. Ты только не сердись, мне все кажется, что у тебя что-то не ладится, вот и пугают меня эти звонки. Ну, какой ты председатель колхоза! Всю жизнь прожил в городе.

Она сидела по другую сторону небольшого кухонного столика, подперев голову ладонями. Волосы ее растрепались, глаза казались бездонно глубокими, и Владимир Кузьмич все время ощущал настойчивость ее встревоженного взгляда. Отставив в сторону пустую кружку, он тихо засмеялся.

— Ох, Нина, ты больше беспокоишься о моих делах, чем я сам, и всегда по пустякам. Отчего ты врач, а не учительница? Тебе следует иметь много детей, тогда, не будет времени заботиться обо мне.

Нина медленно и чуть-чуть грустно улыбнулась.