Сын человеческий. Об отце Александре Мене

Думаю, что утрата связи европейца со своей основной природой и была причиной высказывания Ницше «Бог умер». И когда Антоний Сурожский говорил, что у человека есть один-единственный грех – утрата контакта с собственной глубиной, – он имел в виду то же самое. Бог умирает для меня, когда я начинаю жить вокруг своего ложного «я» – эго, и воскресает, когда я выхожу из него, вырываюсь из его цепких объятий. И Сын Человеческий на кресте продемонстрировал невероятную возможность любви оставаться любовью – в любых обстоятельствах: покинутости, предательстве, невыносимой боли, униженности, оболганности, мучительной и позорной смерти. Он был верен любви, бесконечному. Она пришла оттуда и стала центром его жизни. А в мире бытового сознания это – преступление. И оно привело его на Крест. И он принял этот крест, неся любовь, как чашу с водой, не расплескав из нее ни капли. Невероятно. Это хорошо выглядит на иконах, но в собственной жизни сопряжено с мукой преодоления эго, всей его болтовни, всех его страхов, приоритетов, всего этого безумия, с которым я так долго себя отождествлял, вместо того, чтобы попытаться отождествлять себя с Божественной природой, с его Сознанием, его Хэсед, милосердием-любовью. Крест – это отождествление с любовью – вопреки всему, вопреки не только смерти – она бывает избавлением, а вопреки аду, который не хочет кончаться.

Сидишь, смотришь фильм, которого давно ждал по телевидению – звонок. Звонит человек, и с ним надо поговорить – не поболтать, а поговорить. Можно, конечно, не брать трубку, перезвонить попозже, досмотреть фильм, но понимаешь, что ему нужна помощь, и… выключаешь экран и говоришь: «Привет! Как дела?»

Я начинал постижение отказа от эго с этих простых вещей. Путь в тысячу миль начинается с первого шага.

Однажды я спросил о. Александра в связи с чтением Ницше и греческих философов о том, есть ли в мире новизна, если мир цикличен и в нем царит вечное возвращение? «Знаете, ведь что может быть более старым, чем слова: «Я люблю тебя». Однако, когда один человек говорит их другому искренне, из глубины души – он всегда говорит их в самый первый раз в мире. И вместе с этими словами новизна приходит в мир». И, скорее всего, мир не цикличен, а восходящ, спирален….

Суть новизны была не в словах, а в том, из какого источника (позже я стал называть этот источник «домом» высказывания) эти слова шли. Именно «дом» слов делал их непохожими на точно такие же слова. Здесь явно нарушался закон тождества, «я люблю тебя» оказывалось не равным «я люблю тебя». В одном случае это были слова, во втором – чудо. В дальнейшем эта прививка помогла мне увидеть ловушку понятия «текст» и формального метода не только в литературоведении, но и в самой литературе. Литература «текста» – это плохая литература. Это литература для университетских филологов, и только.

Думаю, что в связи с внецитатной природой собственной жизни о. Александр любил исповедальную литературу, способность человека не поучать, а рассказывать о себе. «Существуют три великие исповеди – Толстого, Августина и Руссо», – не раз повторял он, а Августина принес мне для прочтения в своем видавшем виды портфеле в церковь – не отослал в Ленинку, а принес. Своими руками, в своем портфеле. Не забыв. Как и другие книги для других прихожан. Простой поступок. Не цитата. Мускульное усилие любви.

В связи с той же темой об ограниченных возможностях эго – он любил А. Бергсона с его призывом к интуитивному постижению и прорыву. К вхождению в новизну через преодоление интеллектуального «конструктора» ложной личности.