Сын директора

Семь часов вечера. Я стою в коридоре перед зеркалом и, мысленно общаясь со старшиной Караивановым, отталкиваю Пуха, который лезет под ноги и, конечно, налепит мне шерсти на брюки. В последний раз произвожу осмотр своей внешности. Давно я не выглядел таким франтом. Будто сошел с витрины мужского ателье: костюм шоколадного цвета, белая рубашка, галстук. Пиджак чуть тесноват в плечах, — костюм сшит еще до армии, — но брюки сидят очень хорошо. Я побрился дважды, постарался пригладить темно-русую щетину на голове, насколько мог. Шрам на подбородке меня не портит, даже придает мне известную мужественность.

Не слишком ли парадно я вырядился? Нет, костюм только подчеркнет, что это визит вежливости. Может, купить цветы? Старшина Караиванов сказал бы, что не стоит бросать деньги на ветер — он умел ухаживать за женщинами без помощи цветов, более надежными способами и притом с отличными результатами. Наверное добавил бы, если уж тратить деньги, то лучше съесть порцию зажаренных на решетке потрохов с кувшинчиком красного домашнего вина. Но я, конечно, куплю цветы. Можно и записочку вложить в букет: «Моей вечной, незабываемой…» и так далее. Или еще: «Цветы увянут, но воспоминание в моем сердце навсегда останется свежим…» и прочее. Как в старом школьном альбоме у мамы. А можно и устно сказать что-нибудь подобное, когда буду подносить букет, — интересно, что получится… Стоп! Без глупостей! Без фокусов, младший сержант Клисуров.

Что-то очень уж мне стало весело. Я чувствую, что готов закрутить какую-нибудь историю, от которой потом мне будет стыдно. Всегда так: стоит мне закрутить какую-нибудь историю, как самому же приходится отдуваться. Так, что я теперь стал осторожнее. В казарме, когда Таня перестала мне писать и я узнал, что произошло, то всю ночь проплакал, подушка промокла от слез, а на другой день вечером написал ей письмо в три строки: «Узнал, что выходишь замуж. На твою свадьбу не приду по этическим соображениям. К тому же и «бамбин» не люблю…» Письмо я не послал, а порвал и выбросил в отхожее место, как называл старшина Караиванов во время своих воспитательных бесед уборную… И хорошо, что выбросил, а то стал бы смешным.

Атанаска — Таня. Таня — Атанаска. Привычка — страшное дело. И сейчас стоит мне вспомнить о ней, как чувствую слабость в ногах и мне хочется укрыться с головой, чтобы никого не видеть. Просто остаточный рефлекс… Вчера она мне позвонила. Упрекнула, что не поздравил ее с днем рождения два месяца назад, даже по-дружески отчитала за то, что я совсем ее забыл, и пригласила зайти. Она собирает гостей по случаю окончания летней сессии, выдержала все экзамены. Не оставила меня в покое, пока я не сказал «да».

И зачем я ей вдруг понадобился? Между нами все кончено. Девчонок вообще невозможно понять. Но все же я пойду. Если и теперь отказаться, чего доброго подумает, что она все еще не безразлична мне.

Мама провожает меня до дверей, улыбающаяся, довольная и слегка удивленная — то ли тому, что я иду к Тане, то ли тому, как я вырядился. Говорит, чтобы я передал Тане привет, но ни о чем не смеет спрашивать, потому что однажды, когда я вернулся из армии, она захотела узнать, как у меня идут дела с Таней, и я ей ответил грубо и зло, — дескать, Таня меня не интересует, и вообще нечего ей лезть в мои дела. И тут же извинился, но она расплакалась и, вытирая глаза, все повторяла: «Петю, сыночек мой, что с тобой стало? Сыночек мой…» Хоть в окно прыгай. Я стоял, как ошпаренный, а она обняла меня, прижала к себе мою голову, как когда-то, когда я был маленький. С тех пор она ни о чем меня не спрашивает без предварительного: «Ты на меня не сердись…», — после чего я каждый раз чувствую себя скотиной.

— Привет передам, — говорю я. — Если опоздаю, не беспокойся. Может быть, я прямо оттуда пойду на работу.

— А ужинать?

Она говорит еще что-то, но я уже бегу вниз, прыгая через две ступеньки. В ларьке на площади покупаю большой букет розовой гвоздики, нарочно розовой, потому что не люблю этот цвет. Цветами торгует бабка, ей, наверное, сто лет; она предлагает мне самому выбрать цветы, потом по одной вытаскивает гвоздики из ведра и показывает мне каждую, потом срезает концы стеблей большими ржавыми ножницами. Я оставляю ей сдачу, — четыре стотинки, за которыми она потянулась было к картонной коробке с мелочью, и она смотрит на меня такими добрыми, благодарными глазами, что, схватив цветы, спешу скрыться. Под правым глазом у нее бородавка, руки темно-коричневые, пальцы узловатые, — словно их начерно слепили из глины, а потом глина рассохлась и потрескалась. Наверное, она уже не может работать в поле, вот ее и послали в город продавать цветы. Я запомнил только ее глаза, бородавку и руки — особенно руки. Если бы я был художником, нарисовал бы такие руки. Но это — тема старая, да и Ван Гог…