Сын директора

Букет благоухает, хотя я его несу вниз головой. В такой букет записку не положишь, ничего, что розовый. Но мне приходит в голову другое, и вместо того, чтобы идти по бульвару Скобелева к улице Каравелова, где живет Таня, я сворачиваю на Витошу. Блестящая идея, черт меня побери, на такие номера я мастер. Ничуть не хуже, чем то последнее письмо Тане, которое я не послал… На бульваре Патриарха я сажусь в полный троллейбус и вместе со всеми терпеливо трясусь весь длинный путь до вокзала.

Я схожу в конце Ополченской и немного возвращаюсь назад. Сворачиваю в переулок. Двухэтажный дом с обвалившейся штукатуркой и задний дворик с двумя старыми обдерганными грушами, грядкой роз и длинной бельевой веревкой мне хорошо знакомы. С улицы входишь прямо в коридор, где вечно стоят ароматы горелого постного масла и уборной. В глубине коридора — деревянная лестница, ведет на второй этаж. На первом этаже живет многодетная семья и два паренька из деревни — они учатся в механо-техническом училище на бульваре Стамболийского, а на втором этаже — хозяйка, старый холостяк, служащий, и Зорка. Хозяйка занимает две комнатки, служащий — одну, а Зорка — полукладовую, полукухню. Еще я знаю, что хозяйка уже несколько лет пытается «выдворить» многодетную семью, потому что та платит нормированную квартиру, и пустить других квартирантов, чтобы брать за эти две комнатки втрое больше; но неприятная семья каждый раз выигрывает дело в суде.

Звоню. Открывает многодетная мать с мокрыми руками и кислой физиономией, смотрит на меня и на цветы, как будто я — червяк, упавший с неба, откуда положено падать совсем другим вещам; не успеваю я поблагодарить, как она поворачивается ко мне спиной и скрывается за одной из дверей. На верхнем этаже мне открывает хозяйка. Увидев меня таким франтом, она таращит глаза — они у нее синие и блестят, точно эмалированные, — и начинает вдруг обращаться ко мне во множественном числе:

— Пешо! А я вас не узнала… Входите, входите… Зорка здесь, только что проснулась.

Вот что значит одежда! Плюс букет гвоздик… Похоже, что у хозяйки не только глаза эмалированные: пеньюар у нее тоже синий и блестящий, и лицо, и волосы блестят, она их чем-то мазала. Волосы у нее цвета воронова крыла — крашеные, конечно, — а лицо невероятно, даже неприятно гладкое; я заметил, что она никогда не улыбается и не морщится, и когда говорит, шевелит одними губами. Она — вдова майора-летчика, погибшего во время войны тридцать лет назад; второй ее муж тоже умер, и для соседей и квартирантов она так и осталась «майоршей»… Я выжидаю в коридоре, пока Зорка оденется. Расспрашиваю майоршу о здоровье, она отвечает с подробностями — грех жаловаться, очень помогает утренняя гимнастика, пьет отвар из медвежьего ушка для очистки почек, только вот печень немного беспокоит. Так проходят две-три минуты. Моя тактика имеет успех: ей так и не удается спросить по какому случаю у меня такой торжественный вид.

Зорка приоткрывает дверь своей кладовки и высовывает голову:

— Ты чего тут стоишь, не входишь?

Вхожу. Она тоже готова проглотить язык. В зеленых глазах, еще сонных — глуповатое выражение.

— Господи, какой ты нарядный! И цветы… Ты случайно не на свадьбу собрался?

В комнатушке беспорядок. Платяной шкаф открыт, все жакеты висят на одной вешалке, на двери. Сама Зорка в мятой старенькой пижаме, босиком и порядком смущается.

— Одевайся, пойдем в гости.

— Ну да! А к кому?

— К одной моей знакомой.

Зорка смотрит на меня и проводит пальцами по рыжим волосам. Волосы слегка потрескивают. В ее улыбке — разочарование:

— А я думала, что букет для меня…

— Для хозяйки дома, — говорю я сконфуженно, потому что никогда не покупал цветов Зорке. — Тебе в следующий раз, но красивее.

— Да ну, больно надо… Топай один к своей знакомой.

Такого оборота я не ожидал, и мне приходится приложить немало усилий, чтобы ее уговорить: я уже обещал, нас, мол, пригласили обоих, то есть меня пригласили с девушкой (хотя на этот раз Таня ни о каких девушках не упоминала), и в конце концов, ей ничего не стоит оказать мне эту услугу, потому мне одному идти неохота… Но Зорка смотрит в потолок и не говорит ни слова. Когда она обижена или упрямится, ей хоть кол на голове теши, — ничего от нее не добьешься.

Я беру букет со стола и иду к двери, испуская вздох:

— Жалко… Потанцевали бы…

— А танцы будут?

Дело пошло на лад. Как это я раньше не догадался! Мы с Зоркой никогда не танцевали, негде, да и танцор я, по правде сказать, никудышный. Но я не раз наблюдал в экспедиции, стоит по радио музыке заиграть, как ноги у нее сами начинают танцевать.

Она идет умыться. Потом велит мне повернуться спиной, — не любит, когда смотрят, как она одевается.