Сын Яздона

Раз это решив, он не хотел отступать, а на всех так наступал, что вынуждал их молчать. Это его упорство действовало на других – скорее дали им уломать себя, чем убедить.

С полудня все уже согласились на то, чтобы город подожгли. Варш послал ещё с этой угрозой к войту, который отделался от прибывшего двумя словами:

– Замок не сдадим!

Вечером дали приказ, чтобы солдаты подожгли дома. Летняя жара их высушила, дождя давно не видели, любая искра вызвала бы сильный пожар. Оставшимся жителям даже не объявили приговора, а слуги, которые всегда радуются дикому безумию, разбежались вечером с факелами и головнями, выхваченными из костра.

Чуть беспокойные командиры, сев на коня, поехали следить, чтобы огонь пощадил по крайней мере святыни и костёлы. Из дома епископа выбежали все, кто там был, смотреть на объявленный пожар. Покинутый епископ Павел сидел вечером в своей комнате. Никого с ним не было. Он настоял на своём, но теперь, когда в любую минуту мог затрещать огонь, на который он обрёк город, когда только что засветилось в окнах зарево пожара, – сердце, возмущённое страстью, сжалось от удивительного чувства.

Он чуть было не пожалел, что хотел этого, и что это свершилось.

Он сидел, опираясь на опухшую руку, злой и нахмуренный, дрожа от малейшего шороха, который доходил с улицы. Какое-то плохое предчувствие и мысли им завладели. Победитель ещё не чувствовал, что он у цели. Он знал Лешека. Он пренебрегал им как мужем в совете, но как непобедимого воина боялся.

Здесь всё зависело от оружия и силы. Куманы и венгры могли прийти толпами, а землевладельцы при первом страхе опустошения и мести князя Конрада оставить.

Сумерки медленно распространялись по комнате. Из нескольких открытых окон попадал в неё всё более слабый свет уходящего дня. В углах и изгибах комнаты уже ничего разглядеть было нельзя. Предметы интерьера сливались в одну темноту, в серый сумрак. В городе вдалеке был слышен гул голосов, значение которого Павел хорошо понял.

Иногда среди него более громкий выкрик звучал как смертный приговор.

Люди шли поджигать. Где-то дальше, возможно, уже горело.

Так, когда такой задумчивый епископ сидел, у двери послышался шелест, которого он поначалу не понял. Мог войти кто-то из домашних; он даже не обернулся, потому что не хотел никого видеть. Затем глубокий вздох, уже не слишком далеко, вывел его из себя, точно был упрёком. Он повернулся, желая побранить за него, когда в нескольких шагах перед собой увидел коленопреклонённую, со сложенными руками Бету.

В течение этих лет он достаточно часто видел Бету, но издалека, иной, чем была, смиренной, молящейся, не навязывающейся. Он уже привык к этому явлению, которое всегда производило на него впечатление, но перестало его беспокоить и гневить. Однако никогда с очень давнего времени Бета не осмеливалась проскользнуть к нему. Ксендз Павел испугался и разгневался.

Он грозно взглянул на неё. Это была другая женщина, которую возродило покаяние. Постаревшая, побледневшая, с глубоко впавшими глазами, с похудевшими щеками, с умоляющим, скорбным и в то же время терпеливым выражением, она пробуждала сострадание и тревогу. На ней было облачение ордена святого Франциска, пояс и на голове накидка. Она стояла перед ним на коленях, молилась, молча глядела на него.

Эта тихая молитва в конце концов как огонь начала его обжигать, от неё тянуло невыносимым жаром, обливала его как бы горячими слезами.

Он вскочил со стула.

– Чего ты хочешь, бедолага? – крикнул он.

– Милосердия! – сказала она слабым, но смелым, спокойным голосом. – Милосердия!

Епископ забормотал что-то невразумительное.

– Милосердия, но не для меня… милосердия, чтобы имел его над самим собой. Павел! Павел! Твои часы сочтены. Время для покаяния не много. Спасай свою душу, Павел!

Епископ разразился приглушённым смехом.

– Ты, непотребная! – крикнул он. – Ты, меня, наивысшего пастыря, будешь к покаянию обращать! Ты! У меня есть сила принимать клятвы и освобождать от них, я…

Голос его ушёл обратно в горло и слова его сменились непонятным всхлипыванием. Он упал на стул. Был взволнован сильнее, чем хотел показать по себе… он боролся с собой, чтобы не выдавать себя.

– Павел, – говорила коленнопреклонённая мягко. – Бог тебя моими устами предостерегает. Раскаяся и покайся! Ты новые преступления берёшь на свою совесть. Кровь, огонь, убийство, предательство.

В это время в одно из окон вместо блеска гаснущего дня попал померанцевый отблеск пламени и, дрожа, разлился по комнате, словно хотел добавить силы словам Беты.

Город горел.