Сын негодяя

Я запретил себе пялиться на отца, но все равно постоянно чувствовал его спиной. Знал, что он будет вести себя так, будто сидит у себя дома за столом, вместе с женой и сыном. И только надеялся, что не услышу его голос.

Барби с интересом следил за жеребьевкой присяжных, читая по губам судей, и чрезвычайно внимательно разглядывал и выслушивал каждого адвоката. Снова проступил профиль хищной птицы. Его защитник отклонил пять кандидатур. Одну женщину забраковали, потому что она жила в Лионе во время оккупации; несколько обиженная, она заняла место в зале.

Перечисляя свидетелей-евреев, секретарь водил пальцем по списку и с трудом выговаривал имена. Я не решался обернуться и посмотреть на отца. Шестерни судебной машины пришли в движение, и пафос как-то растворился. Даже эмоции исчезли. Никого больше не удивляло присутствие этого седовласого господина. Первые журналисты покинула зал. Адвокаты переходили от одной скамьи к другой, вынуждая председателя призывать к тишине. На вопрос, успевает ли Барби следить за дебатами, немец ответил:

– Я всё прекрасно понимаю.

– Ну как? – спросил меня отец, когда после заседания мы, как договаривались, встретились на улице Сен-Жан. Чтобы выпить на террасе кафе кружку-другую пива и закусить крутым яйцом. Он уже ждал меня.

– В каком смысле?

– Как он тебе показался?

Пока трудно сказать. Он мало что успел сказать. Ну, показался сосредоточенным.

Отец рассмеялся.

– Здорово получилось с Альтманом, да?

Да просто время потянул. Отец сел поудобнее.

– А по-моему, неплохо придумано.

Еще ему понравился Вержес. Больше, чем «все остальные». Адвокат назвал процесс «юридической нелепостью» и упрекнул коллег в нерадивости, а истцов – в том, что они своевременно не заявили себя пострадавшими. И после каждой язвительной реплики в сторону соперника с улыбкой утыкался в свои записки.

Отец посмотрел на пол:

– Будь добр, подними мою трость.

Трость упала под столик, и я ее не заметил. Самшитовая трость, оплетенная стальной проволокой, с массивным серебряным набалдашником в виде грозной головы орла. Обычно отец ходил без всякой трости.

Он встал и тяжело, точно дряхлый старик, оперся на трость. У меня дрогнуло сердце.

– Что это с тобой?

Он улыбнулся. Надел пальто и показал его лацкан – красная ленточка.

– А как, по-твоему, я вошел во Дворец правосудия?

Он достал из портфеля льготную транспортную карту, выданную Министерством ветеранов и жертв войны. И табличку «инвалид войны» для автомобиля.

– Видел бы ты молодого полицейского на входе. – Отец подмигнул мне. – Он чуть навытяжку передо мной не встал.

Он постучал тростью об пол, обхватив набалдашник.

– Это трость-шпага. Правда, хороша?

Я задыхался. Вся эта ложь как будто пачкала меня.

– А про меня ты не говорил? Что твой сын журналист?

Отец пожал плечами:

– За кого ты меня принимаешь?

Первое заседание ему понравилось. Он собирался приходить каждый день. И хотел знать, где сижу я. Так где же? Где придется. У нас нет закрепленных за каждым мест. Он обнял меня, засмеялся и проковылял несколько шагов, нарочито согнувшись и опираясь на трость.

– Какие же люди болваны!

А потом повернулся спиной и зажал трость под мышкой, как стек английского офицера. Кем он себя воображает вот в эту минуту? – задумался я.

7

Процесс Клауса Барби

Среда, 13 мая 1987 года

Клаус Барби в своем черном пиджаке, сидевшем на нем, как слишком большое пальто, оставался совершенно безучастным. Ни одного протестующего взгляда или жеста. Видали мы подсудимых, которые, сидя в боксе, демонстративно удивлялись или притворно возмущались. Каждое обвинение встречали смехотворной пантомимой невиновности. Но не таков Барби. Пока секретарь зачитывал пять статей обвинения, шеф лионского гестапо рассматривал коринфские колонны зала. Ни тени эмоции за несколько долгих часов. Все знали перечень его преступлений и выслушивали его уже в который раз. Клаус Барби, обвиненный в арестах, пытках, депортации и убийстве 83 евреев из лионского комитета UGIF[9]. Клаус Барби, подписавший после ареста детей Изьё и их наставников телеграмму: «Задание выполнено». Клаус Барби, единолично приказавший отправить 11 августа 1944 года 650 человек «последним эшелоном в Германию», сначала в эльзасский лагерь Штрутгоф, затем в Дахау, Равенсбрюк и Аушвиц. И наконец, Клаус Барби, ответственный за смерть Марселя Гомпеля, еврея, участника Сопротивления, за пытки, которым подверглась Лиза Лезевр, и за уничтожение ее семьи.

Все это Барби выслушал молча. Как будто был тут посторонним. Даже обычно мучительная процедура вопросов-ответов ни к чему не привела.

Что значит быть нацистом, месье Барби?

– Этот вопрос относится к событиям сорокалетней давности. Я не могу на него ответить.

Евреи?

– Мне несвойственна ненависть. Я не испытывал ненависти ни к каким меньшинствам.

Что он делал в качестве шефа лионского гестапо?

– Многие, знаю, говорят, что я вел себя как сумасшедший, преследовал евреев, отправлял в лагеря. Это не так! Я подчинялся приказам. И не был хозяином Лиона.