Сын негодяя

Однако Барби разговорился, и стало ясно, что он все тот же. Закоренелый нацист, ни о чем не жалеющий и даже упрекающий бывших «партийных бонз» в том, что они набили карманы и «предали соратников, свернув с пути национал-социализма». И так до тех пор, пока адвокат не наклоняется к своему клиенту, чтобы его одернуть. Тогда Барби разводит руками:

– Но наступил день, когда пришлось взглянуть в лицо реальности. Германия проиграла войну.

Дважды я оборачивался. Отец смотрел на подсудимого, не отрывая глаз. Меня заслонял от него один английский журналист. Так что я его видел, а он меня нет. Он одобрительно кивал на доводы защиты и морщился, слушая истцов. Клевал носом, когда кто-нибудь из адвокатов углублялся в толкование юридических тонкостей. А в перерывах непринужденно, как начальник, инспектирующий войска, разговаривал с полицейскими.

В ту среду на утреннем заседании Барби подошел к микрофону – он хотел сделать заявление.

– Не очень длинное? – осведомился председатель.

Нет. Просто чтобы напомнить, что его зовут Альтман, он гражданин Боливии, его незаконно вывезли из тюрьмы в Ла-Пасе и судят во Франции.

– Так что я больше не намерен представать перед этим судом.

Ледяное молчание в зале. Изумление, ропот. Председатель привстал:

– Вы хотите сказать, что отказываетесь участвовать в заседании.

– Именно.

Адвокаты потерпевших разом вскочили. Одни протестовали, другие лихорадочно записывали впрок свои аргументы.

Недаром Жак Вержес накануне посоветовал им:

– Завтра примите успокоительное!

Удар был явно приготовлен заранее.

Зал помертвел, по рядам пробежала дрожь. Каждый понял: тот, кто должен ответить за все, вот-вот ускользнет. И тут встрепенувшимся львом поднялся Пьер Трюш, прокурор. Седая грива, горностаевая мантия. Подсудимый имеет такое право, – спокойным голосом напомнил он.

– Применять силу – устаревший метод. Демократия все равно одержит победу над нацизмом.

Отсутствие подсудимого – болезненный удар, но прокурор его принял.

Отец был ошеломлен. В полном смысле слова. У всех в зале лица пылали гневом, у всех, только не у него. Лиза Лезевр, которую почти три недели пытал Барби, утерла платком слезу. У всех пылала в глазах бессильная ярость, у всех, только не у него. Подсудимый сыграл злую шутку с Лионом, с правосудием, со всей Францией. И был доволен – видно по гла-зам. Председатель снова приблизился к микрофону, а я все не спускал глаз с отца. Смотрел ему в лицо, а к суду повернулся затылком. Я был отщепенцем в этом зале – следил за реакциями одного-единственного человека, того, который не имел права тут находиться.

– Вы не желаете присутствовать на заседании, я правильно понял?

– Ja, – по-немецки ответил обвиняемый.

Отец вздрогнул. Потом медленно улыбнулся и скрестил руки на груди, как будто наслаждаясь волшебным мигом. Боливиец Альтман ответил на немецком.

Когда суд удалился на совещание, отец стал искать меня взглядом. Он все еще не понял, где я сижу. Казалось, посреди всеобщего смятения – адвокаты истцов в бешенстве, журналисты волнуются, жертвы растеряны – он один вполне владел ситуацией. Его обступило несколько стариков, все молча слушали. А он обвел широким жестом ряды прессы. Наверняка объяснял, что будет дальше.

Судьи вернулись через час и при гробовом молчании зала заняли свои места.

– Введите подсудимого, – приказал председатель.

– Он не хочет идти, – ответил жандарм.

Тогда судья потребовал именем закона, чтобы подсудимому предъявили официальное предписание. И упомянул правоохранительные органы. Но все и так поняли. Вместо того чтобы каждый день силком затаскивать Барби в стеклянный бокс и провоцировать скандал, его будут доставлять в суд против воли, когда присутствие его будет необходимо. Например, чтобы взглянуть в глаза жертвам. Которые изо всех сил старались дожить до того дня, когда предстанут перед ним.

Пристав отправился во внутреннее помещение, чтобы вручить предписание подсудимому, с ним пошел, крайне напряженный, Жак Вержес. Бесполезно. Вержес и пристав вернулись в зал одни. Пристав держал бумагу с датой и подписью: «Клаус Альтман».

* * *

В ту же среду 13 мая 1987 года, вечером, я первый и последний раз в жизни поднял руку на отца. Выйдя из зала, я его не встретил. Его не было ни на ступенях Дворца правосудия, ни в убежище на берегу Соны.

Он покинул лионский процесс, как и Клаус Барби.

Я знал все любимые места, в которые он мог заглянуть по дороге домой, и нашел его на террасе кафе на той же улице Сен-Жан, одного, перед кружкой пива. Он фальшиво улыбнулся мне.

– А, это ты?

Кто же еще!

Почему он ушел? Потому что. Все кончено. Ничего этот процесс теперь не стоит.

– Как это ничего не стоит?

Отец разозлился.

– Ничего, ноль, пустое место, ясно? Если Барби не будет, то всему грош цена!

Я уже слышал такие речи от журналистов, выходящих из суда. «Фуфло!» – крикнул один французский репортер.

Помрачнели и иностранные коллеги. Их радиостанции, телеканалы, газеты теперь точно их отзовут. «Хоп! – и полный трындец!»