Сын негодяя

Я не ответил. Бросил на землю трость с орлом, обеими руками схватил отца за грудки и толкнул его к железной шторе какой-то лавки. Прошло столько лет, а я так и не знаю, откуда взялся у меня этот жест. И как я осмелился на него.

Отец врезался спиной в штору, железо загрохотало, и я словно очнулся. Я держал его, как добычу, чуть не касаясь лицом его лица. В его глазах ни капли страха или удивления. Как будто он наблюдал эту сцену со стороны. Я надеялся, что теперь испугается он, но дрожал только я сам. Я поймал Минотавра. Всего на несколько секунд. Я ждал, когда он освободится, и он без труда это сделал. Я отпустил его. Гнев схлынул. Отец так и стоял, прижатый к железу. Я подобрал его трость. Наша стычка заставила прохожих замереть. Теперь они молча пошли кто куда. Какая-то женщина смотрела на нас из окна.

Я протянул трость отцу, он схватил ее и выпрямился. Губы его сжались в презрительной гримасе. Я думал, он меня ударит, побьет, как собаку, палкой. Но нет. Он повернулся ко мне спиной, бросил:

– Бедный мой дружок!

И пошел своей дорогой.

Редакция сняла мне на время суда номер в гостинице недалеко от площади Якобинцев. Но в тот вечер я в гостиницу не вернулся. Позвонил из автомата Алену. Сказал, что готов ко всему. Время пришло. И я хотел все знать.

8

Четверг, 14 мая 1987 года

С Аленом я познакомился в 1970-м, мы были товарищами по борьбе и так верили в неизбежность Великого Вечера[10], что спали в армейских ботинках, готовые ринуться в бой на рассвете. Но после множества поражений и разочарований мы оба отказались от идеи изменить ход Истории. Он предпочел изучать ее, я – рассказывать о ней. Я стал журналистом, он поступил в университет. Мы оба опустили руки. Наступили общие сумерки.

Отец моего друга воевал в FTP[11]. Его дядя был председателем судебной палаты по очистке города Эна. Воспитанный под красными и трехцветными знаменами, Ален смолоду стал интересоваться поисками ставших на сторону врага. И посвятил свою жизнь этой странице французской истории. Его героями стали Роберт Пакстон, Жан-Пьер Азема, Серж Кларсфельд[12]. Под влиянием их книг он стал специалистом по режиму Виши, французскому коллаборационизму и послевоенным судебным процессам.

В его-то дверь я и постучался 14 мая, прихватив с собой выписку о судимости и справку об освобождении отца. Потому что Ален был историком и моим другом. Одним из немногих, кому я пересказывал легенды о войне, которые отец рассказывал мне в детстве. И единственным, кто все их по одной развенчивал. Ради меня он находил ветеранов Дюнкерка и операции «Динамо» – так, как сделал бы это для своего научного исследования. Я знал, что отец сражался в Зюйдкоте не по соседству с Бельмондо, но, когда Ален выложил передо мной рассказы участников событий, солдат разгромленных полков, о том, как солоно им пришлось, моего отца среди них не оказалось. Его там вообще никогда не было. Ален все разузнал и об антинацистской акции в лионском кинотеатре. Все правда. Кинозал, превращенный в Soldatenkino, бомба, пятьсот раненых. Только случилось это 17 сентября 1942 года в Париже, в «Гран-Рексе», и организовала взрыв ячейка Сопротивления «Вальми».

Незадолго до того, когда я впервые показал Алену отцовские документы, он с улыбкой сказал:

– Да хранит тебя Лаврентий Римский!

– Кто это такой?

– Святой покровитель архивистов.

Дядя Алена работал в Центральном архиве департамента Нор. В 1952 году его приняли в качестве помощника хранителя с испытательным сроком в три месяца, и единственным его документом было свидетельство о французском гражданстве. Сегодня он сам стал живым архивом. Он помнил рассказы бывших сотрудников о том, как эвакуировали архивы в 1939-м, как их переместили сначала в бывшую лилльскую тюрьму, а потом, после ее бомбардировки, в подвалы юридического факультета. Отца судили именно в Лилле, а сидел он в тюрьме Лос. Где-то там, на металлических полках, в ведомстве дяди Алена, валялось его досье.

Однако, прочитав документы, Ален покачал головой:

– Всего год по такому серьезному обвинению – очень странно.

Он был прав. В августе 1945-го, когда отец предстал перед судом, с внесудебными расправами было покончено. Но все же для большинства обвиненных французов четырех стен тюрьмы не требовалось – хватало и одной. Следствие, приговор, расстрел. Как могло быть, чтобы этому парню, которого мой дед видел в оккупированном Лионе в немецкой форме, определили наказание как за кражу кур?

Ален спросил, разрешаю ли я ему провести свое расследование.

Разумеется, да.

Тогда он позвонил в Лилль.

Известный всем архивистам и библиотекарям как автор десятка работ о коллаборационизме, он сказал им, что собирает материалы для статьи о чистках в запретной зоне»[13] между 1944 и 1949 годом. Во время процесса Клауса Барби и национального покаяния Франции добросовестный историк, сын героя Сопротивления и племянник судьи-патриота, легко получил особый, досрочный допуск «в научных целях» к юридическому досье моего отца.

– Тебе не придется ждать сто лет, приятель! Посмотришь, когда захочешь.

* * *