Сын негодяя

Поначалу я только разглядывал плотный конверт. Не прикасаясь и не открывая его. Ален еще со времен нашей бунтарской юности знал, как мучит меня отцовское прошлое. Когда наша политическая организация самораспустилась, вместо того чтобы упорствовать в насильственных действиях, все мы твердили, оправдывая этот отказ, что нам нечего искупать. У нас, в отличие от немецких, итальянских или японских товарищей, не было ни нацистов, ни фашистов, ни ослепленных восходящим солнцем, и наше прошлое овеяно славным Сопротивлением. Наши отцы и матери прогнали Гитлера и его орды, Петена и его свору. Мы – дети победы и гордимся этим. Никакая коллективная вина не могла оправдать политическое насилие. И я, сын предателя, о котором мало что знал, аплодировал со всеми вместе легенде о наших отцах. Об этом знал только Ален. И не выдал меня. Ни разу не усмехнулся, не подмигнул мне хитро. Я, как все, был из числа кристально чистой молодежи, которая могла смело смотреть в глаза старшему поколению. А эти старшие все пытались вдолбить нам, что объявлять себя сторонниками Сопротивления в 1970 году так же бессмысленно, как орать на улицах CRS – SS[15].

Ален все это знал. Знал о моих мучениях, сомнениях, вопросах без ответов. И все последующие годы был рядом со мной. Но как настоящий друг никогда не лез мне в душу. И вот он положил передо мной на столик кафе документы с подписями и печатями, которые наконец откроют мне правду.

Я протянул руку. Но взять обжигающий конверт не смог. Посмотрел на Алена. Он понял. В эту минуту я должен быть один.

– Слушай, я обещал привезти Лоле пирожное, какие делают только тут. – Он встал. – Ничего, если я ненадолго оставлю тебя?

Мы улыбнулись. Слова излишни. Таким тактичным он оставался все последние пятнадцать лет.

Я так и не взял конверт со стола, только приоткрыл клапан. Внутри лежала толстая папка, застегнутая на две резинки. Я вытащил ее.

Открыл.

Первая страница – обложка дела моего отца. На ней надпись: «1944 год» и ниже: «Канцелярия Лилльского уголовного суда». В документе указано, что дело возбуждено против отца. Имя его было выведено красивым почерком и подчеркнуто выцветшими красными чернилами. Возраст – 22 года. Профессия – безработный.

Безработный?

Блеск!

Я улыбнулся. Это единственная профессия, о которой он забыл мне рассказать.

Состав преступления: «Ущерб государственной обороне. Коллаборационизм».

Я отхлебнул пива. «Коллаборационизм» – это слово я держал в голове, выговаривал, но никогда не видел его написанным в официальном документе. На нем стояло две печати с датами: 20 декабря 1944 года, когда о деле был информирован правительственный комиссар, и 18 августа, когда суд вынес приговор – год тюрьмы и пять лет поражения в гражданских правах. Позорное наказание.

Я провел пальцами по фотокопии. Хоть она не цветная, но на ней все было видно. Все следы времени, складки, пятна на бумаге, выцветший шрифт, полоски от скотча. И пометки разными почерками – всех тех, кто должен был тебя допрашивать. Какие-то цифры мягким карандашом или чернилами, исправление рассеянного писаря.

Номер твоего досье – 202. Имя судьи – Анри Вюлье.

Я закрыл папку, закрепил резинками и вложил в конверт. Столик бистро в четверг утром – неподходящее место для такого торжественного дела. Чтобы проследить твое прошлое, мне нужно время, решимость, одиночество и тишина.

Листать хронику твоих преступлений, как какой-нибудь журнальчик, я не мог.

Когда я допивал третью кружку пива, вернулся Ален. Он купил для дочери лучшую в городе нормандскую шоколадную меренгу. И еще одну – для меня, в самый раз, чтобы подсластить горечь. Ален увидел распечатанный конверт на столе. Но ничего не спросил, а я ничего не сказал. Благородство настоящего друга, к которому можно завалиться среди ночи, он пустит тебя без расспросов и, не моргнув глазом, провезет туда и обратно через всю Францию.

Ален сел за руль. Я положил папку с отцовским досье себе на колени.

Он взглянул на меня.

– Расскажешь?

– Конечно.

Но пока что я решил повременить.

Сен-Кантен, Лан, обратный путь был долгим и трудным. Мы два часа поспали, остановившись на обочине, перекусили хлебом с ветчиной. В Лион прибыли, когда Дворец правосудия уже закрылся. Я позвонил маме. Отец не выходил из дома. Может быть, пойдет на суд завтра. Она была встревожена.

– Что ты ему сделал?

– Ничего, мама.

Ничего, мама. Только шарахнул его о железную штору.

– Все хорошо, сынок, ты уверен?

– Да, мама, все отлично.

Да, мама, все отлично. У меня на подушке лежит уголовное дело папочки-коллаборациониста.

– И с тобой ничего не случилось?

– Нет, мама.

Нет, мама, просто мне кажется, что я предаю своего отца и твоего мужа.

9

Процесс Клауса Барби

Пятница, 15 мая 1987 года

Вечером, после пятого заседания, отец оставил мне записку в гостиничной ячейке, рядом с ключом. Сложенный вчетверо листок в клеточку:

«Хорошо, что ты настоял, я вволю посмеялся».