Сын негодяя

Когда-то дед сказал мне, что я сын негодяя.

Да. Но не из-за твоих беспорядочных метаний во время войны, не из-за немецких сапог, не из-за спеси и безумия, которое везде тебе сопутствовало. Не поэтому ты негодяй. И не потому, что менял роли: был то показным эсэсовцем, то случайным патриотом, то мнимым партизаном, спасавшим французов ради того, чтобы сорвать аплодисменты. Нет, трусость или храбрость тут ни при чем.

Негодяй тот, кто вышвырнул своего сына в жизнь, как мусор. Без всяких ориентиров, проложенных троп, без проблеска света и капли истины. Кто на войне только и делал, что захлопывал за собой двери. Кто попадал во все ловушки и считал себя сильнее всех: нацистов, которые его допрашивали, партизан, которые его подозревали, американцев, французских полицейских, профессиональных судей и народных присяжных. Кто забросал их словами, датами, фактами, запутал все следы. Кто всю свою жизнь, и в мире, и в войне, жульничал и уворачивался от чужих вопросов. Как теперь от моих.

Отец, который меня предал, вот кто негодяй.

Ты пытался ослепить меня блеском, а на самом деле лишил зрения. Чего ты хотел? Чтобы я не разлюбил тебя, повзрослев? Лучше бы в детстве ты не выставлял себя другом Жана Мулена, партизаном, взорвавшим немецкий кинотеатр, героем Бельмондо в Зюйдкоте, а рассказал мне вместо всего этого про 5-й пехотный полк, про все твои побеги, про NSKK, про Сопротивление на севере, про рейнджеров Дальнего Запада. Я бы хотел, чтобы ты все это вечер за вечером выложил мне по секрету. Может, я ничего бы и не понял, но ты бы говорил со мной по-настоящему.

Тогда бы ты сбросил маскарадный костюм вояки и остался в человеческой одежде. Надел бы костюм отца.

Представляешь, как нам обоим стало бы хорошо? Как светло стало бы в нашем доме? Какое ты почувствовал бы облегчение? От какой тяжести избавил бы меня? Тебе не пришлось бы ничего опасаться, ни от меня, ни от других. А со временем я бы понял растерянность и горечь мальчишки, который меч-тал о воинском мундире и винтовке покруче. Который вместо школьной формы носил серую рабочую спецовку. Лионского паренька, никогда ничего не имевшего, ни в чем не разбиравшегося и мечтавшего о воинских подвигах. Ребенка, который мало что видел, плохо соображал и потому хватался за красивые цацки, как будто играл в войнушку на деревенском дворе.

Я бы все принял, все-все, понимаешь? И никто никогда не имел бы права судить тебя второй раз. Я бы этого не позволил. Заступился бы за тебя. Потому что эта изломанная жизнь, эти дикие выходки, безумные авантюры – все это касалось моего отца. И он мне во всем признался. И, даже если он был осужден своей страной, родной сын никогда бы его не унизил.

И я не был бы сыном негодяя.

25

Четверг, 18 июня 1987 года

Я позвонил тебе утром. Мама на весь день уехала к племяннице Габриель в Божоле, а на суд ты не собирался. Тебе были неинтересны юридические распри о праве судить Клауса Барби. Законно ли нацистский преступник был выдан Боливией Франции? Какая разница! Может ли суд присяжных города Лиона судить того, кто выдает себя за Клауса Альтмана?

– Адвокатский треп!

Будет ли приговор эсэсовцу действительным и легитимным? Можно ли судить Барби повторно, по тем же фактам, если он уже был дважды приговорен к смерти заочно, в 1952 и 1954 годах? Не станет ли он жертвой закона победителей? И прежде всего, что такое преступление против человечности? Тебе все это безразлично, и мне ты был бы лишь обузой.

Поэтому я предложил, что сам приду к тебе.

– Часов в десять?

– Давай. Мне как раз нечего делать утром.

Тебе всегда нечего делать. Утром, днем, вечером – так ты привык.

Ты шумно дышишь в трубку и противно хлюпаешь носом.

– Ты скажешь мне, кто выдал Жана Мулена?

Смешок.

– Нет. Мы поговорим о тебе.

Молчание.

– Мое здоровье – это мое дело.

Повесил трубку.

Его здоровье. Я насторожился. Он что-то скрывает или строит систему защиты? Отец всегда был мастером встречного огня. Поднимаясь к Сен-Жюст на фуникулере, я совсем растерялся. Не знал, что делать. Идти в атаку или выждать еще?

Он встретил меня в пижаме и старых кожаных шлепанцах. Запах как в погребе, меня сразу замутило. Родители никогда не открывали ставни и жили в полумраке. Летом на улице бывало слишком жарко, зимой – слишком холодно, их раздражало все, что доносилось снаружи: городской воздух, шум, огни. Открываешь дверь – и будто входишь в пещеру, где пахнет старьем: пылью, чем-то затхлым и кислым. Цветы у них искусственные, скатерти – пластмассовые под кружево. Что на стенах – картины? Конфетные коробки в рамках. Гоген, Тулуз-Лотрек. И прямо над входом – Джоконда.

– Это не настоящая, репродукция, – когда-то с серьезным видом объяснила мама подруге, разглядывавшей «Паломничество на остров Киферу» Ватто на стене гостиной.