Сын негодяя

Через неделю стали поступать первые жалобы.

Кому-то не доставили телеграмму. Кому-то – важное письмо. Дочь не получила посылку от матери. А некоторые говорили, что почтальон вообще больше не появлялся. Не заезжал на фермы и не сигналил в клаксон. Однажды июльским утром молочник увидел отца спящим в каком-то овражке, велосипед валялся рядом с ним. Между тем в почтовых ящиках обоих поселков вот уже девять дней как было пусто.

Когда начальник почты спросил, в чем дело, паренек заплакал. Сказал, что в понедельник в Большой долине на него напали какие-то люди, одетые как индейцы. А на другой день и во все следующие нападали бандиты и требовали отдать им все, что у него было. Начальник позвал деда и полицию. Вот когда состоялся твой первый допрос. Все подумали, что юный почтальон крал письма и посылки. Но нет, он их выкидывал. Всю корреспонденцию за девять дней нашли разбросанной по кустам и по лужам, спрятанной под камнями.

Себе отец взял только одну открытку, которую молодому местному производителю игрушек прислали из Соединенных Штатов. Редкость для сельского жителя. Отец признался полицейским, что его соблазнил большой штемпель «Нью-Йорк». И марки. Фиолетовая United postage с крылатым земным шаром, красная с Вашингтоном и зеленая с Джефферсоном. Самая дорогая – земной шар, 5 центов. Эту открытку полицейские нашли в ящике стола у него в комнате. Когда они спросили, зачем отец тщательно смыл водой имя и адрес получателя и вместо них вписал свои, он ничего не ответил. На оборотной стороне открытки была напечатана по-английски реклама фирмы American Character, которая делала целлулоидных кукол. Стрелка карандашом указывала на занимавшую все место черно-белую картинку. «Sally Joy doll», голыш в матерчатом платье, с закрывающимися глазами, темными волосами и в кружевной шляпке.

Дед ничего не сказал полицейским и начальнику почты, но только тут понял, что у его сына не было никакого американского друга, как он ему недавно клялся. Якобы один приятель из Монбризона, чьи родители уехали в Америку работать в игрушечном бизнесе. Этот приятель и прислал ему открытку с марками, штемпелем и фотографией куклы. И он сам, когда вырастет, поедет к другу, потому что у того в комнате две кровати, для хозяина и для гостя. А когда-нибудь он вернется в родную деревню с полными карманами золота, в ковбойской кепке, за рулем фисташкового «бентли». Точно такого же, как машинка, которую ему подарили на Новый год.

– Так что видишь? Сбрендил он не на войне. Мой сын недоумок! Кретин! – дед разгорячился.

Я боялся, что нас услышат за соседними столиками.

– Брехун – таким и уродился!

* * *

Отец слегка пошевелил пальцами левой руки, потом локтем. Он трудно, с присвистом дышал. Я же так и стоял посреди комнаты, вплотную к низенькому столику. И не спешил к нему на помощь. Теперь я не верил ему ни в чем. Его слова, его взгляды, агония – всё вранье.

– Я сказал – убирайся!

Я подождал, пока он сядет поудобнее, посмотрит мне в лицо. И сказал – чуть не шепотом:

– Может быть, нам пора поговорить?

Отец пришел в себя – те же глаза, тот же рот, тот же гонор.

– Кто ты такой? Гестапо?

Я опустил глаза.

– Я твой сын, мне тридцать пять лет, и я хочу знать.

Стертые доски пола, потрепанный ковер, рваные бумажки.

– И что же ты, гестаповец, хочешь знать?

– Прошу тебя, перестань.

– Halts Maul, du kleiner Franzmann![35]

– Я не понимаю по-немецки.

– Да что ты вообще понимаешь? Ничего! И никогда не понимал!

– Это наш последний шанс, папа.

Он вскочил.

– Цыц, засранец!

Я отшатнулся. Голова гудела. Его слова отскакивали от нее. Я их больше не слышал. Они лупили по животу.

– Если я сейчас уйду, ты меня больше никогда не увидишь.

Отец уперся в бока кулаками:

– Ну и что? Я и так не видал тебя много лет! Скучал по тебе? Да ни капли.

Он стал топтать свой протокол допроса, порвал его тапками и скомкал босыми ногами.

– Другого случая не будет, папа.

– Не зови меня больше папой! – взревел он.

И обошел вокруг столика. Я инстинктивно отступил.

– Ты мне не сын!

Он раздавил пяткой клочки фотографии.

– Ты пес! Легавый пес! Все вы такие!

– Я твой сын.

– Затрахали уже ты и твои приятели-ищейки! Сорок лет никак не отцепитесь!

В углах рта у него выступила белая пена. Я знал, что он принимает лекарства – сердечные и для мозга. Он явно искал глазами, что бы такое грохнуть, разбить, чем в меня запустить. Глыба гнева и ненависти.

– Хочешь убить свою мать?

– Нет. Ты прекрасно знаешь.

Схватив с комода телепрограмму, он швырнул ее мне в лицо, опять рухнул в кресло и раскидал по комнате подушки.

– Видеть тебя больше не хочу.

Голос его поник. Глаза потухли. Он прижал руку к груди.

– Я не хотел, чтобы так получилось, папа.

Он свирепо взглянул на меня.

– Ты явился ко мне с какими-то фальшивыми фотокарточками, поддельными бумажками и думал, что я тебя расцелую?

Отец захохотал безумным смехом.

– Да ты совсем свихнулся, журналюга хренов!

Я закрыл сумку.

– Небось ты это все состряпал со своим приятелем, этим вшивым историком?

Он позеленел.

– И сколько вам платят за такие фокусы?