Сын негодяя

Я тряхнул головой. И онемел – язык прилип к гортани.

– Ну, говори, писака? Сколько получишь за свою брехню?

Я отступил на несколько шагов.

– Давай-давай вали отсюда, пес легавый!

Я посмотрел на него. Потом закрыл глаза. Набрался духу. И выпалил:

– Тебя допрашивал комиссар Арбонье. Твоего следователя звали Анри Вюлье. У тебя была любовница по имени Полетта, фабричная работница из Сент-Этьена.

Отец опешил.

– Ты дезертировал из 5-го пехотного полка, потом из Легиона «Триколор», потом из NSKK, немцы приговорили тебя к расстрелу, но ты сбежал.

Таким я никогда его не видел. Он был похож на рыбу, выброшенную на берег, которая борется за жизнь.

– В декабре 1938-го в Виллербане ты получил членский билет коммунистической партии. Переметнулся от немцев в Сопротивление.

Я широко раскрыл глаза. Передо мною в кресле – соляная статуя.

– Твоим начальником в FTP был лейтенант Поль Рюген. Ты спас от смерти молодого партизана Сильвана Леклерка – сказал немцам, что он студент.

Я знал, что больше отец меня не перебьет. Он сидел без сил в углу ринга, закинув руки за веревки, и ждал конца. Не шевелился. Не возражал. Вытаращил глаза и судорожно хватал губами воздух.

– Еще ты спас семью Кольсон, фермеров. Жену звали Жаннетта. А через три дня ты к ним вернулся за своей курткой.

Ты закрыл рот, но челюсть еще дрожала.

– А дальше, ты же знаешь… Американские рейнджеры, арест, суд.

В ответ ни звука. Я перевел дух.

– Но мы-то с мамой? Почему, папа?

Он явно не понял вопроса.

– Почему ты просто не рассказал нам правду?

Опять ни звука.

Но вот он опустил веки и, чуть дыша, усталым голосом проговорил:

– Богатая же у тебя фантазия, журналюга.

Потом обвел глазами фотографии, листы допросов, разорванную выписку о судимости, справку об освобождении. И скривился в желчной улыбке.

– И много у тебя ушло времени, чтобы все это сварганить?

Я пристально смотрел на него.

– Небось было нелегко?

Я молчал.

– Подделать печати, бланки, фотографии – пришлось попотеть, а, тварь ты этакая?

Я задохнулся. Ледяной холод сковал меня. Я чувствовал себя так, будто стоял над отцовской могилой и проклинал его, лежащего в гробу.

– И сколько ж я, по-твоему, сменил военных форм?

Но я уже не слушал. Я еле сдерживал слезы. У меня ничего не вышло.

– Материал для отличного романа!

Я отвернулся и вышел из комнаты.

– Что, стыдно смотреть мне в глаза?

В коридоре пахло затхлостью, старьем, мертвечиной.

– Ну, хоть удовольствие получил?

Я снова повернулся к нему. По щеке у меня ползла слеза. Но он ничего не заметил.

– Гордишься собой?

Я подошел к двери.

– Чтоб ноги твоей больше тут не было! – крикнул отец.

Резкий холодный голос бил мне в спину.

– Ты, журналюга, знать, совсем обезумел.

Я открыл дверь. Мне было совсем худо. С порога я обернулся и прошептал:

– Это ты обезумел, папа.

И тут он вскочил, опрокинул столик, уронил вазу с пыльным бумажным подсолнухом. Раздался звон разбитого стекла. И истошный вопль. Приказ убираться, потому что он видеть больше не желает мою рожу.

– Raus hier! Ich will deine Fresse nicht mehr sehen!

Отец прогнал меня из своей жизни по-немецки.

26

Процесс Клауса Барби

Понедельник, 29 июня 1987 года

Не знаю, почему я посмотрел на отцовский стул. Вот уже целых одиннадцать дней и восемь судебных заседаний, как я его не видел и ничего о нем не слышал. Мать тоже не звонила. Должно быть, он подобрал бумажки, осколки вазы и промолчал о нашей встрече.

Но сегодня он снова пришел и занял свое место. Даже издали я заметил фальшивую ленточку Почетного легиона на лацкане. Руки сложены на серебряном орле-набалдашнике трости. Он пристально смотрел в спину обвинителя. Тот с самого начала процесса носил приколотые к горностаевому отвороту кресты офицера Почетного легиона и Национального ордена за заслуги. В зале и некоторые другие носили розетки и ленточки. Одним из них прикинулся – опять – и мой отец, со своей пижонской тростью рядом с костылями и инвалидными колясками выживших жертв.

* * *

Волнение неизбежно. Даже когда на тебе красная мантия с горностаем. Даже когда ты прокурор в Лионском суде присяжных и тебя зовут Пьер Трюш. Если только это не действие духоты. В зале было нечем дышать.

Когда Пьер Трюш встал, чтобы произнести обвинительную речь, было явственно видно, что ему не по себе. Стиснутые за спиной руки, сухое покашливание в микрофон, капли пота на лбу. Все семь недель Трюш был великолепен. Всегда держался безупречно, кроме одного раза. В тот день адвокат подсудимого поймал его в ловушку: вовлек в опасный и не относящийся к делу разговор об Алжирской войне. Тогда он был вынужден затронуть трагическую тему о том, сколько алжирских детей погибло во французских временных лагерях во время войны за независимость.