Сын негодяя

– Очень доволен разговорами с прокурором. Они хорошо ладят.

Смешок.

– Папа кое-что подсказал ему для обвинительной речи.

Я потряс головой.

– Алло, сынок?

– Я слушаю, мама. А как ты?

– У меня-то всегда все нормально.

В трубке какой-то шум. Слышно, как хлопнула дверь. Мама торопливо зашептала:

– Отец пришел. Пока, сынок.

27

Процесс Клауса Барби

Вторник, 30 июня 1987 года

Виновен. Пять раз – виновен и без всяких смягчающих обстоятельств. Виновен в том, что участвовал в депортации 21 еврея и 38 бойцов Сопротивления. Виновен в том, что организовал облаву в лионском офисе UGIF и отправил на смерть 86 пойманных евреев. Виновен в том, что отдал приказ схватить 44 еврейских ребенка и 5 взрослых из персонала приюта в Изьё. Виновен в том, что набрал 650 человек и погрузил их в последний эшелон, отправленный из Лиона в Аушвиц 11 августа 1944 года. Обвинительная речь Пьера Трюша была построена так, что на второй день в зале не возникло ни тени сомнения.

Отец опять явился. Трость-шпага, розетка в петлице.

Прокурор перешел к заключению, по-прежнему стоя спиной к публике. Все уже было изложено накануне. Он педантично выстроил прочное здание и теперь проводил нас по нему ускоренным шагом. Весь обход длился не дольше полутора часов. И что же в итоге? Какое наказание должен назначить суд – обычный с юридической точки зрения суд присяжных, перед которым очутился человек, обвиненный в лишении свободы 842 и убийстве 373 человек?

Журналисты ждали, затаив дыхание, готовые в любой момент рвануться к телефонным будкам. Воцарилась гнетущая тишина. Пьер Трюш наклонился к судьям и девяти присяжным и произнес одну-единственную фразу:

– Прошу вас приговорить Барби к пожизненному заключению.

* * *

Я догнал отца на тротуаре. Он обернулся, увидел меня. Расцвел улыбкой.

– А, ты здесь!

Где, интересно, я должен быть?

Он двинулся дальше, опираясь на трость, принадлежность почтенного пожилого господина. Мы шли мимо домов, пересекли две улицы. Я наблюдал за ним исподтишка. А он смотрел на небо.

– Хорошая погодка, а?

Я ничего не ответил.

– Говорят, весь июль будет ясным.

Такого отца я тоже знал. Истощенного после бури. Не глядя на меня, он улыбнулся.

– А в январе-то, помнишь? Холод, снег. Такого не бывало с сорок пятого года.

– Это когда ты был в тюрьме? – вырвалось у меня невольно. Я тут же пожалел. А папа не ответил.

– Но расслабляться не стоит – дождь может хлынуть ни с того ни с сего.

Мы перешли улицу Бомбард. Железный наконечник трости стучал по мостовой. Отец шел медленнее, чем обычно. С улыбкой посмотрел на вспорхнувшую из-под ног стайку голубей.

Я остановился. Отец шагал дальше, обратив ко мне мощную спину.

– Ты издеваешься, папа?

Отец обернулся. Сделал большие глаза.

– Что?

Я догнал его.

– Издеваешься, говорю?

Казалось, он искал ответ в ближайших витринах. Потом пожал плечами:

– А что, по-твоему, я должен говорить? Это же было ожидаемо.

– Что ожидаемо? О чем ты?

Он снова пошел вперед медленным шагом.

– Пожизненное заключение. Это же было ясно?

Я обогнал его шага на три и преградил путь.

– Я не о Барби, и ты прекрасно понимаешь.

Отец скроил удивленную мину.

– А о чем же?

Он обошел меня и сделал несколько шагов, глядя в землю.

Я снова догнал его и встал поперек дороги.

– Посмотри на меня.

Он улыбнулся, вскинул голову, уставился на меня.

– Слушаюсь, комиссар.

Я поднял руку.

– Прекрати!

Он снова обошел меня. Я – за ним.

– Ты не можешь вот так взять и сбежать! Это невозможно!

– Я никуда не бегу, просто иду домой.

– Пожалуйста!

Он перехватил трость, будто собирался ударить меня.

– С дороги!

Лицо его исказилось. Он снова стал злым отцом. Замахнулся своей стальной палкой.

– Пошел прочь!

Я заслонился рукой. Как в детстве.

– Сопляк!

– Давай поговорим.

Он смерил меня взглядом и презрительно процедил:

– Ты бы и десяти минут не продержался против русских в Берлине.

– Ты не был в Берлине, – поддел его я.

Он снова глянул на меня:

– Придурок.

И пошел дальше. Я вплотную за ним.

– Сказать тебе, кто был в Берлине?

– Отцепись.

Я поравнялся с ним.

– Пьер Клемантен – вот он был!

Отец, не глядя на меня, хохотнул:

– Браво, журналюга! Сенсация! Я же тебе это и сказал.

Он прибавил шаг.

– Он умер у меня на руках!

– Вранье! Он умер в своей постели в 1978 году!

Он покосился на меня и зашагал еще быстрее.

– Чушь!

– Вот Тевено – тот действительно умер в Берлине.

Отец в изумлении остановился.

– Да, Марсель Тевено.

Мы стояли у каких-то ворот. Он прислонился к деревянной створке.

– Откуда ты взял это имя?

– Тевено, твой приятель. Помнишь его?

– Откуда ты знаешь? Кто тебе сказал?

– А Эме Крепе, своего начальника в «Триколоре», помнишь? Его убили в берлинском зоопарке.

Передо мной стояла тень. Не человек, не мой отец, никто. Поникшая рыхлая тень. Глаза провалились. Рот хватает воздух.

– А Мариуса Бонсанбьена?

Отец пошатнулся. Оперся на трость. Наконец-то она ему пригодилась.

– Он, Мариус, погиб в России.

На лице у него выступили капли пота. Его сковал ужас.

– Как Лео Вольмарк из Тулона. Он тоже там погиб.

Отец часто моргал, у него дергались губы.