Сын негодяя

Вержес взмок. Он дошел до последних минут. И тут завопил в лицо присяжным:

– Мы выходим за границы конкретной эпохи и хотим вломиться в Божественное право. Опомнитесь! Это не столько кощунство, сколько колдовство. Барби – черт, скроенный по меркам своего времени!

В окна волнами вплывала жара. Блокнот приклеивался к вспотевшей ладони.

– Франция должна перестать цепляться за годы оккупации и прекратить болезненное растравление старых ран.

Он вытянулся всем телом и сдавленным голосом закончил:

– Во имя человечности, права и Франции оправдайте Клауса Барби.

* * *

Твоего, отец, адвоката звали мэтр Рубе, как город. 5 января 1945 года председатель Лилльской коллегии адвокатов написал судье, что поручил ему заниматься твоим делом. Но больше в досье нет никаких его следов. Ни слова. Только карандашная записка от того же председателя, извещающая о том, что он вынужден в срочном порядке назначить мэтра Гобера «взамен мобилизованного мэтра Рубе». К началу суда защищать тебя согласился мэтр Фрейриа. Должно быть, ты выводил из себя всех адвокатов по очереди. Или, может, они все уклонялись?

Я перечитал выданное тебе предписание явиться в субботу 18 августа 1945 года в суд города Лилля, как являлись до и после тебя 384 других обвиняемых. Из камеры тебя вывели ночью. За несколько дней до того ты высказал пожелание, чтобы тебя перевели на гауптвахту при Вандомской казарме, но она была закрыта санитарной службой в связи с эпидемией.

Материалов о самом процессе почти не сохранилось. Разве что это предписание и трехстраничный протокол судебных прений, напечатанный заранее, с пробелами для имен судей и твоего имени и адреса, заполненными вручную каллиграфическим почерком. Типовые документы, которые подписываются поточным методом. Неприятное впечатление, как будто читаешь газету, изуродованную купюрами цензуры.

«Подсудимому, французскому подданному, предъявляется обвинение в том, что в 1942 году, находясь во Франции, он подписал контракт с Легионом „Триколор“, тем самым совершив предательство, обратил оружие против Франции и ее союзников в войне с Германией и всячески способствовал вражеским проискам».

Итак, тебе вменили в вину лишь несколько месяцев в петеновском легионе. И всё. Ни за дезертирство из французской армии, ни за сотрудничество с организацией Тодта, ни за участие в нацистском военном формировании NSKK тебе отвечать не пришлось. В 1945 году судей интересовали только проступки, совершенные на территории Франции.

И как же ты защищался?

«Были выслушаны объяснения подсудимого», – гласит протокол судебного заседания.

Какие объяснения? Уже никто никогда не узнает. Ничего, кроме одной этой фразы.

Что говорили твои свидетели в суде? Твой отец, твоя девушка, хозяин ресторана, партизаны, крестьяне? Неизвестно. В досье о них ничего нет. Сама графа «свидетели» зачеркнута чернилами. Ни о ком из них ни малейшего упоминания. Видимо, никто не пришел и не поклялся говорить правду и ничего, кроме правды, без боязни и неприязни.

А какие доводы приводило обвинение?

«Суд выслушал обвинительную речь месье Картиньи, представителя государственной прокуратуры». И больше ничего.

А как вел себя твой новый адвокат?

Ему, и это сказано в протоколе, было сделано предупреждение: «Г-н председатель довел до сведения адвоката подсудимого, что он не должен выказывать неуважительное отношением к законам. И должен соблюдать умеренность и благопристойность в выражениях». Благопристойность? Умеренность? Но защитительной речи нет в помине. Единственная фраза в протоколе: «Защиту подсудимого осуществлял мэтр Фрейриа».

И это всё? Это было всё. Но что услышали присяжные? Что они о тебе узнали? Пока громыхал Жак Вержес, я представлял себе взволнованный голос Леонса Фрейриа. Вержес метался в своем закутке, как дьявол. А я мысленно видел Фрейриа – как он сидит на своем стуле, ссутулившись, подавленный помпезными атрибутами Республики. Вержес воздевал обличающий палец к небу, а твой защитник, наверно, взывал к милосердию присяжных. Сцена в духе старого черно-белого кино.