Сын негодяя

Трюш упорно избегал отклоняться в сторону и не вдавался в досужие споры. «Это единственный мой противник», – говорил о нем Жак Вержес. В отличие от других участников процесса Трюш никогда не поддавался искушению произносить эффектные фразы и предпочитал выступления в суде уличным заклинаниям. Вот и на этот раз он собирался обращаться исключительно к суду. Многие пылкими речами подогревали публику в зале, он же неизменно стоял к ней спиной. Важно только дело, без пафоса, трюков и драматических сцен.

– Преступление против человечности, – начал прокурор, – означает прежде всего разгул бесчеловечности.

Меня не отпускали мысли об отце. Все эти дни он неотвязно присутствовал в каждом моем репортаже. Отец в нацистской форме маячил между строк, когда я вечером в гостинице писал о детях Изьё. Его улыбка сводила на нет слезы жертв. А когда он сидел в зале, я то и дело невольно оборачивался, следил, как он отреагирует, как себя поведет. Я слишком многого ждал от процесса. Не думал, что отец настолько туп. Ни жалость, ни сочувствие, ни человечность не проснулись в нем, и эта буря не заставила его задуматься о собственном прошлом. Перед ним медленно проходила вереница мучеников, а он поглаживал лацкан пиджака. Поправлял складку на брюках. Зевал. То и дело зевал. Без стеснения, даже не пытаясь прикрыть рот рукой. Потягивался, клевал носом, показывал всем своим видом, как ему скучно.

– Эти женщины и мужчины набрались мужества публично рассказать такое, чего не слышали от них даже самые близкие. Об этом я не стану говорить.

Я записывал слова обвинителя. Каждое драгоценно. И меня снова пробрала дрожь – я почувствовал, что переживаю миг исключительной важности. Эта речь войдет в историю.

– Не из профессиональной сдержанности. Все сказанное я воспринял так же, как и вы. У меня просто нет слов. Я промолчу в знак уважения и сострадания. Мой долг – говорить только по существу дела.

– Какой смысл судить кого-то спустя сорок лет? – помню, фыркнул однажды отец.

– Потому что время не стерло память, ни личную, ни коллективную, – ответил ему Пьер Трюш.

Я обернулся. Это превратилось в какой-то тик. Как когда дергается веко. Отец протирал очки. Подышал на стекла. Потом запрокинул голову и поднял очки обеими руками, чтобы проверить на свет, хорошо ли они очистились.

– Матери до сих пор оплакивают своих детей. Некоторые из бывших депортированных рассказали нам, что все сорок лет не спят по ночам. Приговор должен быть вынесен, потому что люди должны понять, что такое преступление против человечности. Этот приговор должен стать частью нашей цивилизации.

Не оборачиваться. Не смотреть на отца. Опять потерять его. Еще в начале процесса сидевшая позади меня немецкая журналистка, которой надоело, что я вечно верчусь на стуле, досадливо от меня отмахнулась. Она решила, что я оборачиваюсь на нее. Тогда я понял, как это выглядит.

Пьер Трюш говорил четыре с лишним часа. Его речь была детально продумана. Он от и до читал ее по бумаге. Над делом Клауса Барби он работал целый год. И эти минуты стали него самыми трудными. На него одного была возложена обязанность предъявлять обвинение. И ровным, изредка срывающимся голосом он изложил все с самого начала. Нацистскую доктрину, решение Гитлера истребить французских евреев, роль Клауса Барби в действии этой машины смерти. Проливать свет, бить в барабаны прокурор не собирался. Он работал ради свершения Правосудия. Подобно плотнику за верстаком, строгал, тесал, обтачивал, шлифовал, подгонял каждую деталь дела, мастерски соединяя шпунты и пазы.

– Если Трюш в хорошей форме, то может уложиться за один раз, – говорил кто-то из журналистов перед началом заседания.

Но Трюш не спешил. Мы скоро поняли, что обвинительная речь продолжится и завтра.

Отец ушел из зала, не дожидаясь конца. Я поискал его глазами в толпе на ступенях перед двадцатью четырьмя колоннами. Прошел вдоль Соны. Издали увидел, что его убежище пустует, на лестнице никого нет. Зачем он вообще приходил во Дворец правосудия? Зачем вырядился ветераном? Судя по виду, это был для него более или менее обычный день. Со мной он не поздоровался, ни разу на меня не взглянул, но оставался совершенно спокойным. Верно, просто пришел, и всё. Показывал мне, что сидит на своем законном месте и имеет полное право. Законно присутствует на процессе так же, как пострадавшие, судьи и адвокаты. Никто и ничто ему не помешает.

Я позвонил маме из телефона-автомата.

– Папа с тобой, сынок?

Нет. Он ушел еще до конца заседания.

– У тебя все в порядке?

– А у тебя?

– Все хорошо. Но какая жара!

– Ну так уже почти июль.

– Все равно. Уф, какая жарища.

– А как папа?

– Как обычно, ты же знаешь.

– Ничего я не знаю.

– Ну, все эти военные истории.

– То есть?

– По-моему, этот твой процесс его расстраивает.

– А в остальном?

– Все хорошо.

– Хорошо?

– Ну да, бывало хуже.

– Он ничего тебе не рассказал?

– О чем? – поспешно переспросила мама. С тревогой в голосе.

– Ну, не знаю, обо мне, о моих статьях?

– Да нет. Он же не читает твою газету. Предпочитает обо всем составлять свое мнение сам.

– И что он думает о процессе?