Сын негодяя

Он наконец получил свое линчевание. Самое настоящее, безобразное. Какое искажает лица и оскорбляет разум. Вот теперь он мог громко заявить о травле, он же мечтал о ней с первого дня. Но за два этих месяца никто ни разу не сорвал заседание. Все, кого мучили, пытали, унижали, обращали свой гнев на отсутствующего. На нацистского палача, а не на его адвоката. Мученики давали юристам потрясающий урок благородства. Но достоинство правосудия было поругано на улице, – так на прохожего нападает из-за угла хулиган. Рев толпы обесчестил процесс. Справедливость приговора втоптали в грязь. Это было мерзко.

– Смерть! Смерть! – снова заголосила какая-то женщина.

И тогда полиция эвакуировала Вержеса, введя его обратно во Дворец через заднюю дверь, которой он недавно пренебрег. На этом всё кончилось. Толпа стала рассеиваться в душной ночи, но в груди у каждого полыхал гнев.

Я пошел в гостиницу, держа в руке смятый бейдж представителя прессы. На улицах никого. Весь город, не считая собравшихся на двух тротуарах, давно спал. Все стихло, я брел по пустынным улицам и не мог прийти в себя. Сжатые губы, кулаки… как жаль, что Клауса Барби в его пожизненную камеру не провожало молчание. Как жаль, что Жак Вержес не сошел со ступеней Дворца правосудия в не нарушаемой жертвами тишине. Полной, почтительной, тягостной. В той тишине, что оставили дети Изьё. В оглушительной тишине великого страдания.

В мертвой тишине.

29

Суббота, 4 июля 1987 года

Телефонный звонок. Три часа ночи, мне только удалось заснуть.

Страшно взволнованный мамин голос:

– Сынок, это мама. Отец сошел с ума!

Не включая свет, я сел в кровати.

– Успокойся. Что случилось?

– Он болтает невесть что. Мне страшно.

Я прижал трубку подбородком к плечу и включил лампу у кровати.

– Что он болтает, мама?

– Черт знает что! Болтает черт знает что!

Я набрал воздуха в грудь.

– Ну, успокойся, мама. Скажи толком. Что папа говорит?

– Какую-то чушь про войну.

Я встал.

– Что именно про войну?

– Что-то про немцев, про американцев! Сынок, мне страшно!

Пауза. Дрожащий вздох.

– Мама?

– Да-да, сынок.

– Что он делает?

– Он рано лег, без ужина. И вдруг проснулся с криком. Бросился в ванную и запустил стаканом в зеркало. Похоже было, будто он с кем-то ругается. Я даже подумала, что он не один.

– Что он кричал?

– Что за ним гонятся американцы, русские, что все хотят его убить.

Она всхлипнула.

– А потом он перерыл весь дом. Искал, что ли, какие-то камеры, микрофоны.

– Не плачь!

– Сорвал даже мою «Джоконду», проверил, не спрятано ли что под ней.

– А что еще он говорил?

– Говорил… нет, этого я не могу повторить!

– Пожалуйста!

– Он говорил, что ты из американской… или английской… я не поняла, полиции. Ужасно кричал.

– Дай ему трубку, мама.

– Да его нет, он ушел.

– Куда ушел?

– Не знаю.

– Он тебя не тронул?

– Только несильно оттолкнул, когда я заслонила дверь.

– Я найду его, мама.

– Но где? – голос жалобный, как у маленькой девочки. – Ты знаешь, куда он пошел?

– Не уверен. Но думаю, да.

– Осторожнее, в доме он все перебил.

– Что именно?

– Разбил мою вазу из Анси, салатницу, которую мне подарили на работе.

Во мне закипал гнев. И ненависть.

– И свой большой детский портрет в красивой рамке, из спальни.

Она замялась.

– Им он меня и ударил.

– Ты не порезалась?

– Немного. Только руку. Надо же было все убрать. Везде валялись стекла.

– И больше ничего?

Она опять помолчала.

– Не хотела тебе говорить, но он еще разбил стеклянного Пиноккио, которого ты мне привез из Венеции.

– Разбил лжеца…

– Что-что?

– Ну, Пиноккио, мама!

Она пыталась припомнить детскую книжку.

– Помнишь, у него вытягивался нос, когда он врал.

Молчание.

– Если найдешь его, сынок, будь осторожен. Он был страшно зол. Хлопнул дверью и крикнул, что никто никогда его не догонит.

Она снова вздохнула.

– Ладно, мама. Постарайся заснуть.

– Увидишь его – скажи, пусть вернет нашу семейную книжку[39]. Он порвал ее, но я попробую склеить.

– Он ее что, унес с собой?

– Да. И еще трость. Знаешь, которая ему совсем не нужна.

30

Воскресенье, 5 июля 1987 года

Я сел на парапет, идущий вдоль набережной. А он сидел прямо подо мной, пристроившись на одной из уходящих в воду каменных ступенек. Больше деваться ему было некуда. После того как он ушел, хлопнув дверью, из дома, от матери, там уже было ненадежно. А мне он никогда не доверял. И вот он здесь, сгорбленный, один, у самой реки. Классический образ изгнанника. Ко мне он сидел спиной. Ботинки опущены в воду. Края брюк тоже мокрые. Он был готов отправиться в путь.

Я плохо видел его в темноте. Какое-то время он сидел неподвижно, глядя на реку. Потом наклонился и снова застыл, опершись на трость. На черной Соне ни птицы, ни лодки, ни ночной баржи. Он и река, и больше никого.