Сын Ретта Батлера

— Значит, они ограниченные люди, значит, боли других для них ничего не значат!

— Только без пафоса. У них хватает своих болей. О них и собираются они говорить.

— Но здесь же обо всех! Не только о русских! Это общемировые проблемы!

— Очень туманно. Как-то неубедительно. Да ты и сам с трудом продираешься через все эти русские имена, названия…

— Так все дело в именах?

— Может быть…»

И на следующий день Бо отправил в Россию телеграмму:

«Уважаемый мистер Чехов. Обратиться к Вам меня подвигнуло то обстоятельство, что я являюсь искренним Вашим поклонником. Ваша пьеса «Чайка» — величайшее произведение драматического искусства. Наш театр в Нью-Йорке принял ее к постановке, о чем Вас уже известили. К сожалению, у меня нет возможности лично обсудить с Вами все вопросы относительно Вашего произведения, но при первом же удобном случае я не премину побывать в России и встретиться с Вами, если Вы того пожелаете. Теперь же обращаюсь к Вам с огромной просьбой позволить мне изменить русские имена в «Чайке» на английские и американские. Понимаю всю чудовищность этой просьбы. Не посчитайте меня невеждой, я с большим уважением отношусь к авторскому праву, но обстоятельства таковы, что это изменение даст жизнь пьесе в Америке. Подробнее я изложу причины столь экстравагантного предложения в письме, которое отправляю Вам следом. С огромным уважением и почитанием к Вам…»

Не дожидаясь ответа из России, Бо на следующий же день предложил актерам заменить русские имена и названия на более близкие и им, и ему.

Действие из небольшой русской усадьбы перенеслось на небольшое американское ранчо. Москва стала Лос-Анджелесом, рубли превратились в доллары, Ирина Николаевна Аркадина поменяла имя на Ирэн Арчин, Маша на Мэри, словом, все стало выговариваться легче и проще. Только Дорн остался Дорном.

И актеры, перестав запинаться на непривычных словах, вдруг стали читать пьесу как бы другими глазами. Оказалось вдруг, что история эта вовсе не русская, даже удивительно было, что написал ее кто-то в далекой стране, — это была настоящая американская история. Грустная и смешная, трагическая, безысходная, светлая, лиричная…

— Бо, тебе надо было сделать это раньше! — сказал Чак. — Ты прости нас, мы же темные люди! Я имею в виду не только цвет кожи. Нас действительно волнует только то, что не дальше нашего порога. Как ты угадал, что все это про нас?

— Потому что на земле все люди одинаковы.

С этого дня репетиции пошли куда веселее. Актеры теперь и сами доказывали Бо, почему, скажем, нельзя вымарывать ту или другую сцену (а у него была попытка кое-что сократить).

— Как это можно выбрасывать, ты что?! Это же самая главная сцена у меня! — спорили они, совсем забыв, что еще несколько дней назад предлагали искромсать пьесу до неузнаваемости.

Ответа на телеграмму не было. А по расчетам Бо даже письмо уже должно было дойти до России. Но это его не останавливало. Потому что работа пошла!

Чак, конечно, репетировал известного писателя Тригорина, которого теперь звали Маунтэйн[2]. Оказалось вдруг, что он владеет не только широкими мазками трагических ролей, но и тонкими психологическими линиями.

Аркадину-Арчин Бо предполагал дать Уитни, но ее не было, поэтому та же актриса, которая вводилась на ее роль в Вене, репетировала и теперь.

Неожиданно даже для самого Бо история стала приобретать столь желаемое актерами вольнолюбивое звучание, хотя в диалогах не было изменено ни одного слова. Но маленькое ранчо, которым владеет престарелый негр Сорин-Сорри, давало вполне определенный намек на то, что он бывший раб, сумевший неимоверно тяжким трудом заработать на этот клочок земли с небольшим домиком. Он, конечно, старается все сделать для своих родных, чтобы они забыли его рабское прошлое. И история молодого Треплева-Токина становилась более выпуклой. Ему трудно было пробиться в литературе еще и потому, что он негр.

Нет, Бо не акцентировал на этом внимание, более того, он удерживал актеров от плоских аналогий, но все это наполняло пьесу помимо его желания, просто потому, что дело происходило в Америке.

Налоговые инспектора ушли из театра. Правда, перед своим уходом они заставили Бо пережить несколько тяжких минут. Их было трое. Они вошли к нему в кабинет, один остался стеречь дверь, а двое других подошли к столу.

— Мы сегодня же можем передать материалы проверки в суд, — почему-то шепотом сказал один из них. — Как вы к этому относитесь?

— Мне жаль вас, ребята, — ответил Бо.

— А нам жаль вас. Говорят, что вы талантливый режиссер, а связались с черной мразью.

— Да, ребята, связался, — спокойно ответил Бо, хотя это стоило ему неимоверных усилий. — Вы по этому поводу собираетесь судиться?

— Нет, мы засадим тебя за решетку за нарушение финансовых дел и злостную неуплату налогов.

— Желаю вам удачи, ребята. Она вам очень понадобится. И боюсь, не пригодится.

— Это тебе понадобится удача, — сказал другой клерк. — Твои документы будут свидетельствовать против тебя.