Сын заката

А еще – речь. Он был младенцем, он первый раз глядел на мир глазами, но уже понимал слова, как любой сын ветра. Отвратительным, до тошноты унизительным помнится иное: необходимость произносить звуки, напрягая горло. Когда он заговорил, окончательно убедился в том, что человекоподобие – приговор, который не отменить, не оспорить. Словами с ветром не разговаривают, это ведь так понятно: речь – удел живущих…

Тогда он еще не знал, что слова – изобретение людей – позволяют не только общаться, но, в первую очередь, избегать понимания, лгать. Носитель черной рясы улыбнулся и прошелестел: я твой друг, мы ждали тебя, мы понимаем твое горе и готовы оказать помощь. Примешь ли ты нашу поддержку? Конечно, она не крылья и не полет ветра, но мы честно и до конца сделаем то, что в наших слабых силах. Кортэ – тогда он еще не имел имени – сказал «да», а затем повторил за служителем еще несколько слов, плохо понимая их смысл. Горло горело – сухое, зажатое спазмом.

Потом его учили жевать и глотать, объясняли необходимость сна и отдыха, рассказывали, что такое «приличия», посвящали в веру и убеждали вступить в орден. Он кивал, пробуя грызть волокнистое мясо и признавая, что в жизни есть кое-что занятное. Сытость хороша, тепло интересно, блеск стали завораживающе красив. Он был усердным учеником. Даже, пожалуй, фанатичным…

– Ты готов, – сказал однажды утром все тот же чернорясник. Кортэ уже знал его имя и высокий сан настоятеля обители. Пожилой служитель хищно улыбнулся: – Пора исполнить обет, дитя. Ты поклялся в первый день, та клятва нерушима. Свободу воли тебе вернет лишь исполнение её, а именно – деяние во славу веры, труднейшее и почетнейшее.

– Если почетнейшее, – попробовал улыбнуться Кортэ, почему-то не находя в сказанном повода для радости. – То зачем клятва?

– Сомнения не должны исказить деяний. Ересь копится на юге, ересь требует искоренения, – заверил служитель. – Три головы у бесовства, это эмир и его старшие сыновья. Срубишь эти головы, и сгинет бесовство, мы освободим город и прекратим муки единоверцев наших.

– Но вы говорили, что жизнь священна, – ужаснулся Кортэ.

– Клятва тоже. Увы, нет времени, чтобы искать понимание через проповедь, – резко указал настоятель. – Иди и исполни долг, ты рожден клинком воздаяния, такова твоя судьба.

И Кортэ пошел, ненавидя себя за то, что принес клятву вслепую. Презирая тело, подчиненное слову, испытывая отвращение к миру земному, который оказался ловушкой, капканом для вольного ветра… За Кортэ последовали те, кто учил с первого дня, кого он считал друзьями, почти родней. Все эти люди остались в городе еретиков навсегда, все – один за другим – с чудовищной фанатичностью исполнили волю Башни и отдали жизнь, хотя не были связаны клятвой. А нэрриха научился причинять боль и смерть и узнал, что это – пьянит, что можно полностью утратить контроль над собой, впасть в исступление…

Когда лопнула удавка долга, юный нэрриха ощутил свободу, но далеко не сразу он смог вернуть самоконтроль и остановиться, опустить оружие. Только тогда пришел настоящий ужас: он бродил, озирался и не желал верить, что сотворил подобное своими руками… На полу поблизости было слишком много тел. Кровь впиталась в одежду, кровь липко чавкала под ногами, пятнала клинок предвестием ржавчины. Он разжал ладонь и, вслушиваясь в звон стали по мрамору пола, поклялся, что больше никогда не станет давать клятв, вполне отчетливо сознавая, что приносит неисполнимое обещание. Завязывает слова в фальшивый узел лжи, и этому его научили тоже – люди.

Ночь накрывала город, и была она тиха, как мертвая птица. Кровь темноты текла по улицам и заполняла глазницы окон, гасила факелы и лампады. Ночь душила одни крики – и порождала другие. Жить в мире казалось непосильно, невозможно… бессмысленно! А потом от реки наполз туман, белый, как надежда на новую жизнь. Кортэ ушел в этот туман, выжил вопреки усердию погони и меткости лучников, а после назвался сыном тумана. С тех пор он ценил туман и принимал, как единственного верного друга. Туман не имел речи, не ждал клятв и не выдавал врагу…

– Проклятый Ноттэ, из-за него память так и саднит, – буркнул Кортэ, старательно перетирая в кулаках вонючую ткань рубахи и досадуя на неожиданное обилие донного ила у каменистого берега. – Давно я не опускался до собственноручной стирки грязного белья. При моих запасах золота, при моей любви к приличной одежде… Я зверски зол. Застрял здесь по собственной глупости и даже не узнаю, что затеял подлец. Но я, черт подери, хочу заполучить его в наставники. Ложью или золотом – мне не важно. Обычно ложь действует надежнее.

Сын тумана хитро прищурился и кивнул, подбадривая себя и похваливая… Он так делал много раз прежде, оставаясь в одиночестве и обращаясь за помощью к умному, неперечливому собеседнику и советчику – дону Кортэ…