Сыновья идут дальше

Многое было наивно в этом первом столичном параде. Но настроение у тех, кто видел его, было бодрым и даже задорным. Мешковаты гимнастерки и шаровары? Будут лучше. Не очень четок шаг? Научатся ходить лучше. А стреляют уже наверняка не хуже царских солдат. Один только самолет покружил над полем? Досадно, но будут и самолеты. Вот то, что нет кавалерии, — это, конечно, плохо. На параде она только дополняет картину, а в завтрашних боях без нее будет трудно. Она еще не отжила свой век, хотя и простояла долго в окопах.

Что за иностранный офицер, который так спесиво смотрит на перовцев, на гужоновцев, ставших бойцами? А, из германского посольства — единственный атташе, присутствующий на параде. Что ж… Смотри, смотри. И военных атташе будет много на московских парадах.

«Попомнишь Жлобин!» Забудутся эти слова. Лишь однажды их напомнят Любикову, но по другой причине и в другой обстановке, напомнят спустя несколько лет.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1. Похороны Корзунова

Две женщины идут через Горбатый мост. Несут по мешку щепок. У берегов — тонкий, в неровных дырках лед. Тонкие льдины неуверенно шуршат и будто осматриваются, выбирая место, где можно остановиться на зиму. Начинаются холода. Стоит темный день, в котором словно и не было утра. В прудах за мостом — снежная каша. Одинокая коза выбирает стебли ссохшейся, подмороженной, ломкой травы.

Женщины перешли мост, окликнули знакомую, которая шла с коромыслом, поговорили. Знакомая сказала, что нынче, видать, плохо будет с майнами[12]. Кто станет их чистить?

— Чем платить? На деньги не глядят, Федора.

— Не глядят, милая. Что теперь деньги! Вон… колонисту за мешок картошки диван отдали.

— А щепок где насобирали?

— У самого конца. Сруб стоит с осени. Иди, коли надо. Еще осталось там.

За мостом возле клуба, который прежде был домом офицерского собрания, женщины остановились, прислушались. У дверей собралась толпа.

— Зайдем в дом, посмотрим, чего там.

— Со щепками-то?

— Ну, так отсюда посмотрим.

Они стали глядеть в окна. Зал полон. Кто-то говорит. На помосте два гроба, обитые красной бумажной материей.

Паренек, которого женщины встретили у крыльца, удивленно спросил:

— Федора Кондратьевна, а ты чего не там? Искали тебя дома.

Он проговорил это запинаясь, никому еще он не приносил горестных вестей.

— Ну… — начала было Федора Кондратьевна и задохнулась, прижав руки к груди.

Не хотела поверить тому, что ей сейчас скажут.

— Корзунова с Михиным привезли. Ждут тебя.

Мешок со щепками упал на землю. Женщина бросилась в дом.

Петр Егорыч — здесь он, ее муж. Лицо у него спокойное, — должно быть, без муки принял смерть.

— Федора Кондратьевна, — спешит сказать Буров (он в этот же день вернулся из-под Жлобина), — было это утром… Не могли мы его там оставить, не должны были.

Женщина не слушает. Она водит рукой по пиджаку, в который одет Корзунов. Вместе когда-то они ездили в город покупать пиджак. Провожая на фронт, она повязала ему горло шарфом. И сейчас под воротником шарф. Хорошо бы заголосить, облегчить сердце, — невыносимо больно оно сжимается.

— Светинька мой, Петр Егорович… — начинает Федора Кондратьевна, начинает и останавливается.

Не такой это дом, чтобы голосить. Над Корзуновым низко свешивается красное знамя. Четыре товарища с винтовками стоят по сторонам. Погодя на их место становятся другие четверо. Широкая красная лента протянута над помостом.

— Глазам моим не видеть бы, Петр Егорович. — Федора Кондратьевна не голосит, а шепчет и умолкает, опустив голову.

«Встань, друг ты мой любезный» — вот так голосили плакальщицы — мастерицы своего дела.

Нет, не годится здесь голосить. Она слушает, что говорит Буров собравшимся о ее муже. Товарищи с винтовками спускаются с помоста. Сейчас понесут Корзунова, понесут до кладбища открытым. Так всегда хоронят в поселке.

Федора Кондратьевна тянет Бурова за рукав.

Родион встревоженно смотрит на нее.

— Попы сюда не придут, Кондратьевна.

— Может, и так, Родион Степаныч. — Женщина не сдается. — Может, и пойму я… когда. Только как это хоронить Петра Егорыча без попов?

Родион отошел к своим:

— Что тут делать? Говорите.

Решили наспех:

— Уступить ей надо. Корзунов ведь не был в партии.

— Так как это сделать?

— Отсюда в собор, а оттуда на кладбище.

Пасхалов оторопел, когда сказали, что Корзунова несут к нему в собор, сейчас он должен отпевать человека, который пошел против всего того, чем жил Пасхалов. Давно ли это был смирный, богомольный человек? И вдруг взял винтовку в руки, а воюет не только против богачей, но и против бога. Пасхалов покрутил головой и спрятал в бороде улыбку. Он нашел выход — отпевать Корзунова он будет, но пусть и они кое в чем уступят церкви.

Когда, неся на руках гроб, обогнули закопченный корпус старой сборочной мастерской и подошли к собору, Пасхалов сказал с паперти:

— Красный цвет с гроба, однако, снимите. Иначе не могу отпевать.

Он опасался, что красная ткань в церкви может поссорить его с влиятельными прихожанами и прежде всего с церковным начальством. Ведь и без того ослушался он патриарха, не огласив в соборе его послание о земле.