Сыновья идут дальше

Кавалерист с бранью врезывался в толпу и гнал Шлему к краю. Дурными голосами кричали с улицы женщины. Шлема едва шел. Воробьев подвинулся на край и поддерживал парня. У тюрьмы их разлучили. И что стало со Шлемой, об этом не узнали.

Всех втолкнули в одну камеру. Наступила ночь. Люди тяжело дремали. Воробьев вытащил партийный билет. На первой странице сверху стоят слова, которые он выводил на полотнище, когда Родион и Дунин открывали первый легальный комитет, — слова, которые облетели весь мир, «от Сибири до Калифорнии». Воробьев подвинулся к ночнику, разбудил Диму. Они разорвали билеты на мелкие клочки, отыскали в половице глубокую щель и засунули туда обрывки.

— Чтоб не досталось им, — объяснил Воробьев, — а то еще попользуются, подошлют кого.

Утром их повели на берег реки. Одни шли спокойно, другие — слишком спокойно, с тем безразличием, которое говорило о глубокой усталости. Офицер указал рукой на противоположный берег и сказал:

— Как по-русски говорится, близок локоть… Близко ваша сторона…

Потом он осведомился, внимательно оглядев взятых в плен:

— Есть среди вас верующие?

Ему не ответили. Один, у кого было такое безразличное лицо — лицо почти умершего человека, прошептал побелевшими губами:

— Ищи верующих у кого другого.

Ветер бил в лицо снежной пылью. Надо льдом торчали жерди мережек. Пленные взглянули на высокий обрыв — нечего и думать о том, чтобы уйти.

Они стояли у обрыва, им ничего не говорили, не приказывали. С полчаса прошло в тяжелом молчании. А потом офицер велел идти назад. Вернувшись в тюрьму, они подумали: «Попугать хотели».

Днем снаружи раздалось приветствие, которое полагается только генералу. В тюрьму приехал Довбор-Мусницкий. Его прозвали польским Густавом-Адольфом, и он старался оправдать кличку. Одет был в солдатскую гимнастерку, на груди среди орденов висел солдатский Георгий. Он был коротко подстрижен, выделялся сабельный рубец на лице. Довбор-Мусницкий старался говорить отрывисто:

— Большевики? Да еще столичные! Дайте на вас посмотрю. Сколько вам заплатили? Что с вами делать? Посажу в подвал и залью водой, как мышей.

Помедлив, он сказал, что сейчас их отпустит. Надо только подписать бумагу, что в плену с ними вежливо и хорошо обращались и кормили сытно. И, словно зная, что Воробьев здесь самый авторитетный, протянул ему готовую бумагу.

Федор Терентьевич, усмехнувшись, покачал головой:

— Никто из нас это не подпишет.

Он догадался, что у Довбор-Мусницкого были особые причины приехать сюда. Не иначе, как случилось что-то неприятное для генерала.

— А вы что же, думали, что вас рябчиками будут кормить? — закричал Довбор-Мусницкий.

— Где наш товарищ?

— Какой еще товарищ?

— Которого стащили с паровоза. Его нет с нами.

Адъютант шептал что-то на ухо генералу.

— Он у нас в госпитале, — ответил генерал.

— Покажите его нам.

— Что-о? — Довбор-Мусницкий отступил на шаг. — Показать? Вы не верите?

Слова Воробьева он расценил как неслыханную дерзость.

— Я вам другое покажу! — С этой угрозой он и уехал.

Их продержали еще полдня, а потом повели к мосту.

Они еще не знали, что сделал для них Буров.

После налета легионеров на станцию Родион послал в Рогачев парламентера с письмом. Он писал Довбор-Мусницкому, что всякое насилие над пленными отзовется на судьбе семидесяти польских офицеров. Кроме того, Буров предложил польским офицерам написать, что они действительно находятся у него в плену. Офицеры написали длинное письмо. Сколько было в нем льстивых слов, мольбы, трусости!.. В письме превозносилась милость «господина Бурова». Можно было подумать, что офицеры живут не в тесном бараке, а в лучшей гостинице.

Родион только покрутил головой, прочитав офицерское письмо.

Оно лежало в кармане генерала, когда он посетил тюрьму. Он знал, что второй экземпляр письма остался у Бурова.

За ночь на другом берегу Березины появились новые отряды, присланные из Петрограда, и дорога конному корпусу на ставку была закрыта. Все это привело генерала в дурное настроение. Он хотел по крайней мере получить от тех пленных, которые оказались у него в руках, такое же умоляющее, просительное письмо. Утром пленных и готовили к этому. Их с полчаса потомили страхом… Безмолвно вывели из тюрьмы, спросили, есть ли верующие. Потом к ним приехал генерал. И вдруг этот человек в одежде рабочего отказал с первого же слова, отказал за всех!

К полудню офицер привез парламентеру, которого послал Буров, ответ. Офицер сам пожелал объяснить, почему корпус воюет с Красной гвардией.

— Мы отберем у вас Бобруйск и Гомель, мы станем у Днепра! — кричал офицер.

Но польскому пехотинцу, который был в дозоре, не нравилось, что его командир так резок с русскими. Пехотинец подошел к парламентеру и миролюбиво заговорил:

— Рус, Польша — во, Россия — во! — Провел носком сапога линию границы. — Рус, ничего… Можно жить. Будем жить в мире.

Офицер погрозил дать часовому в ухо, как старший брат, который имеет на это неоспоримое право, и солдат отошел, смутившись.