Сыновья идут дальше

Через час пленные были у моста. С другой стороны приближались семьдесят польских офицеров. Их окружал наш конвой. Воробьев издали увидел Бурова, все понял и махнул ему рукой.

Когда обмен был совершен и обе стороны сошли на правый и левый берега, на мост вдруг стали ложиться снаряды. Била артиллерия Довбор-Мусницкого. Фермы с грохотом полетели вниз.

Густав-Адольф польский отказался от похода на ставку, но от вражды не отказался. И, чтобы подтвердить это, он разрушил еще один русский мост. Так через два года другой польский генерал, Рыдзь Смиглый, покидая Киев, разрушил мост через Днепр.

В тот год Буров, Чернецов и их друзья на заводе не раз повторяли: «Попомнишь Жлобин». Они вспоминали Жлобин в дни наших военных неудач, когда мы под натиском армии Вильгельма Второго уходили из Украины. О, если была бы у нас тогда настоящая армия, с опытными командирами, с боевой выучкой! От многих бед была бы избавлена страна. На время между двумя армиями образовался разрыв. Он таил в себе смертельную опасность для страны.

Они стали реже поминать Жлобин с тех пор, как родилась и день за днем, бой за боем крепла Красная Армия.

Летом 1918 года Чернецову случилось проезжать через Москву. Красная Армия была еще совсем молода, но Ленин настоял на том, чтобы в эти дни на Ходынском поле был проведен парад ее московских частей. Надо было показать всему миру, что Советская страна не отказалась от мысли защищать свое будущее. По полю шли молодые части. Среди приглашенных стоял офицер из германского посольства. Он старался смотреть рассеянно. Эти войска не занимали его. Любопытство возбудили только несколько командиров с явно офицерской выправкой. На плечах у них он увидел следы погон и подумал: неужели же сумели привлечь на службу прежних офицеров?

Шли трехгорцы, рабочие с Гужоновского завода, из Перовских мастерских. Одеты были неодинаково. И шли неровно. И нелегко было вручную тянуть по земле пулеметы на колесиках. Один самолет сделал круг над полем и ушел на посадку — не хватило керосину. Лошадей, тащивших пушки, вычистили не так тщательно, как требуется на параде. Какие пыльные обмотки у пехотинцев, какие изломанные, измятые фуражки! Но все же это были уже не красногвардейцы зимних месяцев, в шляпах, в пальто, опоясанные пулеметными лентами, люди, которым в один день пришлось стать воинами.

Военный из германского посольства вынимает платок, чтобы прикрыть высокомерный зевок. У него уже складываются в голове язвительные фразы об этой армии. Но мысль, возникшая неизвестно откуда, оборвала эту фразу.

А вдруг они все-таки создадут заново армию? У них бывают ошеломляющие неожиданности. Ведь в феврале, когда германская армия, не встречая сопротивления, двинулась к Петрограду, ее вдруг остановили у Пскова новые части, о которых не было известно. Над этим стоит подумать. Но смогут ли они создать большую армию европейского образца? Ведь страна отрезана от угля, руды, нефти. Один только самолет покружился над полем. Нет, большая армия — нереальная для них задача. Он так и напишет в донесении.

А Чернецов, который стоял на другом конце поля и снова после прощальной речи в питерском манеже видел Ленина, чувствовал, что эти части уже куда лучше тех, которые дрались у Жлобина.

И на минуту он, командир Красной Армии, увидел себя на другом поле четыре года тому назад. Неужели же только четыре года прошло?

Он, гвардеец, стоит на смотру в Красном Селе под Петербургом. Здесь на лето располагалась огромным лагерем столичная гвардия. Здесь и сложили веселую песню, которую и теперь можно услышать, — «Лагерь, город полотняный».

Летом на смотр приезжал царь. Как готовились к этому дню! В одной строгой линии штыки — ни один не нарушит ее. Солнцем отсвечивали пуговицы. Строй — заглядение. Все это давно уже примелькалось. Но появилось и новое — стало больше артиллерии, пулеметов. Появились и автомобили с установленным на них полевым радиотелеграфом. Казалось, многому научила японская война. Казалось, что выучка гвардейцев и то новое, что пришло в последнее время, составили силу, на которую можно положиться в любых испытаниях.

Так же как и другие, Чернецов кричал «ура!», он маршировал в образцовом строю. Однако он, всего-навсего ефрейтор гвардии, успел кое-что прочесть к тому времени, и у него рождались тревожные мысли, которые в конце концов привели Чернецова к Бурову.

Нет, не верил он тому, что это надежная военная сила. Он чувствовал — что-то незримо подтачивало ее, и это незримое скажется завтра же в первых боях. С этими мыслями и ушел Чернецов воевать.

А сегодня на Ходынском поле… Да разве можно было сравнить линию этих штыков с гвардейской! И весь строй не тот. Но было то безобманное чувство, которое позволяло избавиться от мучительной тревоги. Нет, это уже не отряд под Жлобином, а ядро, из которого вырастет боевая армия, и забудутся горькие слова, которые вырвались у него тогда, на Днепре.