Сыновья идут дальше

— Ребята тоже понимают, что трудно. Как же иначе? Сам ты видел, как солдата все эти годы разлагали и царские генералы, и Керенский, бойня в июле, ложь, такие офицеришки, как этот, что народ на племена теперь делит. А Питер все-таки сбережем.

На другой станции нашли гору снарядов. Их нельзя было оставить врагу. Всю ночь рыли огромную яму, на ближнем телеграфном столбе поставили метку. Эту метку обнаружили спустя два года во время боев с армией Пилсудского — тогда и вырыли снаряды.

И вот реже стали попадаться навстречу поезда. Но еще какие-то отряды шевелились вблизи фронта.

В Жлобине все оказалось очень сложным. Много хлопот доставил еще конный польский корпус генерала Довбор-Мусницкого. Корпус ударом занял Рогачев, готовился занять Жлобин.

Корпус назывался конным, но в нем были и пехотные части. На конях сидели молодцы с фольварков, в пехоте ходили крестьяне победнее. Эти части формировали еще при царе, когда стало известно, что в австрийской армии сражаются легионы Пилсудского. Тогда создали польские части и на русской стороне. Довбор-Мусницкий открыто ненавидел Пилсудского. Но после Октября говорили, что между этими частями наладилась тайная связь. Может быть, потому Довбор-Мусницкий, объявляя себя врагом немцев и Советов, дрался только с советскими войсками.

В корпусе было предписано считать офицеров братьями солдат, старшими, но отнюдь не товарищами. Офицеры и сам Довбор-Мусницкий понимали, что им надо заметно попростеть, пока корпус стоит рядом с русскими войсками. Про корпус шла слава, будто там установились суровые братские нравы шведской армии Густава-Адольфа. В полках молились по нескольку раз в день. Врагами Польши было приказано считать большевиков и евреев. О немцах в последнее время почти не говорили.

После Жлобина корпус собирался идти на Могилев. Занять Могилев и отбить у большевиков ставку главнокомандующего — значило показать верность Антанте.

Движение корпуса на ставку надо было остановить во что бы то ни стало! Таков был приказ из столицы. Чернецов видел, что это очень нелегко. Против Красной гвардии идут конница, пехота и много офицеров.

В боях с корпусом сто человек будут заменять полк, а пятьсот — дивизию. И одной храбрости тут не хватит. Нужна выучка, которой так мало. И нужны командиры, которых почти нет.

— Попомнишь этот Жлобин, — случайно сказал Чернецов, и его слова стали потом повторять в других случаях.

Чернецов был старше всех в отряде на целую войну, а Родион был старше Чернецова на три революции. Но в боевой полосе бесспорным начальником был Чернецов, и Родион подчеркивал это тем, что держался с Чернецовым, как рядовой красногвардеец. Но вечерами с глазу на глаз они принимали решения.

Под Бобруйском к Чернецову пришел паренек лет восемнадцати. Он сел на лавку и расплакался.

— Возьми в отряд!

— Реву такого? Откуда будешь?

В окно вагона была видна замерзшая Березина. На другом берегу передвигались разъезды Довбор-Мусницкого. Издали казалось, что они только лениво и без толку переезжают с места на место. Но все знали, что не сегодня-завтра противник попытается перейти реку.

— Возьми… мой отряд к себе, а меня ставьте на последнее место.

В глазах паренька стояли слезы, из-под фуражки на лоб спускались потные, спутанные волосы — прядь тяжелой усталости.

— Ты что, командир? — Чернецов вскочил. — Ты командир? Видал такого командира, Родион Степаныч?

— Говори по порядку, — предложил Родион.

Но паренек рассказал сбивчиво. Один из красногвардейских отрядов в дороге потерял связь. Паренька выбрали за бойкий характер командиром, и ему это было лестно. На станциях он успешно ругался с дежурными, грозил револьвером, заставлял скорее пропускать вагоны, доставал для отряда еду. Но сегодня, посмотрев только на карту, он понял, что не может быть командиром.

— Ну, говори, что да что у тебя есть в отряде, — предложил Чернецов. — Вольешься к нам.

Прислали еще один отряд из Гомеля, человек триста. Любиков, сам устранившийся от командования, говорил Чернецову:

— Мальчишки! Красные потешные! О чем думают наверху? Таких вести в бой! Верно прохвост Лапшин сказал: в небо из винтовки не попадут. Командуй такими.

Гомельские ребята были совсем молоды. Щетинщики, портные, шапочники, сапожники. Многие из них были евреи, довольно хилые на вид, неуемные остряки. Запомнился шапочник, чернявый мальчишка Шлема. Разбирая винтовку, сказал Чернецову:

— Этому нас ребе не учил.

И подмигнул:

— У меня в роду вояк не было. Я первый… Мой род пока что только били.

Садясь обедать, он смешливо произносил нараспев над щами со свининой древнееврейские слова благословения пище.

Бывало, кто-нибудь перебирал на гармони печальную, но исконно русскую песню, а Шлема прилаживал слова из заунывной песни «Письмо маме».

Все это были шустрые ребята, лет по восемнадцати и моложе, пламенные, но еще не испытанные бойцы.