Сыновья идут дальше

Не прошло и суток, как Сербиянинов, Люринг, Елкин и Леман получили полное прощение новой власти и были отпущены из павильона. В тот же день Люринг, Елкин и Леман исчезли — Люринг бесследно, а кровавые следы Елкина и Лемана отыскались спустя несколько лет.

Сербиянинов не исчез. С год он ходил без службы и занимался тем, что чинил всему дому, где жил, чайники, кастрюли, обувь, мастерил печки-времянки. Его руки многое умели. Потом он пошел на службу в прежнее свое министерство, которое называлось уже по-другому. Служил, как мог, своими стареющими и необновляемыми знаниями. И они пригодились для того времени.

Бывали у него страхи за себя напрасные и ненапрасные. Но и при этом не мог он покинуть родину, хотя и не привык ко всем переменам и далеко не все постигал в них.

Если встречался знакомый по старым временам, один из тех, кто затаил в себе обиду и злобно отошел от всего живого, и спрашивал у Сербиянинова, кому же он теперь служит, старик отвечал:

— Служу тем, кто уберег Россию от распада.

Это он усвоил твердо.

И еще несколько лет было дано ему. И он успел увидеть, как его младший сын, родившийся перед Февралем, надел на себя пионерский галстук.

9. Отменили звон

Воробьев вернулся к митингу. Опять люди тесно стояли на Новгородской площади, но теперь они уже ничего не боялись.

Возле трибуны Воробьев увидел людей, которые вместе никогда не собирались. Рядом стояли Дунин, эсер Козловский и тут же генерал Реполов и полковник Башмаков, которого устьевцы прозвали «Дунькой» за то, что он был бестолков, вздорен и капризен и ровно ничего не смыслил в делах большого цеха, порученного ему.

— Свез? — спросил Дунин.

— Доставили в целости. Вот и расписка.

— Куда именно доставили? — спросил Реполов.

Ему не ответили.

Генерал Реполов озадаченно почесал пальцем в седенькой бородке и больше уже ни о чем не спрашивал. Он только слушал речи о войне, новом правительстве, контроле Советов над ним, о хлебе, о мире немедленном, мире с победой, об отказе от чужих земель, о захвате империалистами чужих земель. Но думал он лишь об одном, уволят ли его с пенсией или без пенсии. Только бы немного успокоилось — он съездит в столицу и узнает у влиятельных людей. Но кто теперь влиятельные люди?

— Это что еще у тебя такое? — спросил Дунин Воробьева, когда тот протянул ему кипу листовок.

— Манифест привез. Буров дал. Завтра сам будет.

— Манифест? — встрепенулся Реполов.

— Да не царский, не царский, — усмехнулся Дунин. — Царские отошли. Большевистский манифест.

— Позвольте, позвольте один экземпляр.

Реполов старательно прочел манифест. «Дунька» надел на толстый нос тяжелое золотое пенсне с пружиной. Реполов, вздохнув, сложил листовку. Нет, ничего в этом манифесте не сказано о пенсиях.

Читает манифест и Козловский.

— Конец войне? — говорит он Дунину. — Не рано ли? Вы всегда начинаете с самых крайних слов.

Дунин видит, что теперь Козловский держится намного увереннее, чем раньше.

— А при Гучкове и землю и волю обрели. Так вас понимать, что ли? С этим вы пойдете к народу?

— Времена были другие, товарищ Дунин. Царь под арестом еще не сидел. Дунин сидел, Козловский сидел.

— Значит, при Гучкове все изменилось? Вы уже с землей и волей? Вот это не рано ли? При царе штык в землю, при Гучкове — коли в немецкий живот?

— Как все это узко. Застарелое сектантство, — поморщился Козловский.

Митинг проходил шумно и без порядка. Хотели все сказать сразу, обязательно все. Вовсю хлопали Дунину, когда он говорил о немедленном мире. Но потом кто-то стал доказывать, что давно уже основан в Поповке евангельский угол жизни, где все равны.

Заводский комитет еще не выбрали, а уже кто-то вспомнил сквозняки да мутную воду в чанах. Реполов вынимал книжку и записывал — он все это исполнит, все, чего не сделал его предшественник. Предшественник почти открыто презирал своего помощника, и Реполов его не жалел. Записывал Реполов, не переставая кивал головой.

— Чего вы хмуритесь, товарищ Дунин? Чем недовольны? — посмеиваясь, спросил Козловский.

— Время теряем… евангелист какой-то вылез.

— И они тоже могут говорить. Не хуже наб с вами.

— Вы бы еще настоятеля соборного позвали.

— Придет — и ему дадим сказать.

— Нет на свете хуже такой вот широты, — вздохнул Дунин. — Барская широта. Нам она дорого может обойтись.

— Кому? Большевикам?

— Не одним большевикам. Рабочим.

Заводский комитет начали выбирать, когда уже темнело. Десятки имен летели в президиум собрания.

— Какого Петрова? Петровых у нас целый полк…

— Не того Федосеева… один есть мастер — сволочь.

— Почему сволочь?

— Из кармана тянет. А вот Федосеев Георгий…

— Седунова давай, хороший человек.

— Чем хорош?

— Как же… Ну, одним словом…

Реполов и это стал записывать. Потом перечеркнул — не его дело, да и не разобрать, слишком много накричали.

— Такой комитет — дом на песке. Долго не выживет.

— И тут вы недовольны, товарищ Дунин. Вот и ваши попали, наш общий друг Брахин, например… Мы уловили общее настроение, — начал горячиться Козловский. — А вы чего хотите?