Сыновья идут дальше

Выкатили лакированную карету с дворянским гербом. Кучер медленно натягивал на себя кафтан со сборками и с лисьей оторочкой.

— Брось наряжаться. Не к царю на бал едем.

— Наш у царя не бывал. Все к министру ездил. Он не успел одеться по всей кучерской форме.

В окна с ужасом глядели жильцы богатого дома. Вот как приходят сюда перемены. В одном этаже открылась форточка, женщина требовательно говорила:

— Да звоните же!

— Куда? — уныло спрашивал мужчина.

Форточка закрылась.

— Граждане, вшестером в карету никак нельзя, — протестовал кучер, — рессора лопнет. Лучше я дрожки заложу. Еще конь есть.

— А кто за кучера поедет?

— Дай-кось я бывшим барским конем поправлю. У себя расскажу — не поверят.

Делегат с Камчатки полез на козлы щегольского экипажа.

Удивительный выезд в столице увидели прохожие. По опустевшим улицам летела дворянская карета. На козлах кучер в пиджаке и в четырехугольной бархатной шапке и рядом с ним парень лет двадцати — это был Дима, — с винтовкой, с красным флагом на штыке. Сзади в открытой коляске сидели еще двое вооруженных, а на козлах человек в полузимнем пиджаке из крестьянского сукна, с холщовым мешком через плечо. У Мойки патруль матросов остановил карету:

— Кто такие? Куда?

С Дворцовой площади доносилась частая стрельба.

Родион соскочил с коляски.

— На телеграф.

— Давай!

Кони бешено помчали по торцам Морской мимо притихших особняков с занавешенными окнами. Коляска обогнала карету. У телефонной станции стоял броневик.

— Наш! — крикнул Дима. — Устьевский! Чего он тут?

Они не знали, что на телефонной станции засели юнкера.

Мимо Исаакия карета проскакала сквозь пули. С разбегу остановились у почтамта.

— Вот город, — говорил делегат с Камчатки. — Во сне не увидишь. Только утром с чугунки — и в такое дело попал. Нигде ж я раньше не был, даже в Пензе.

— При чем тут Пенза?

— А к слову.

— Чего ты коня настегивал, деревня? — ругался кучер. — Он тысячный. Как он вас об фонарь не ударил… удивляюсь.

В большом зале телеграфа было совсем пусто. Молчали под чехлами аппараты.

— Где чиновники? — спросил Родион.

— Бастуют.

— Раньше небось никогда не бастовали.

— Бастовали в пятом году, — Родион не мог не поправить Волчка.

— Так что — это для них новый пятый год?

— Погоди, Дима. Все бастуют?

— Один только старичок пришел, знающий.

— Где он?

Старик был сухой, морщинистый, в очках, глубоко ушедших в переносье, в форменной тужурке с коленкоровыми нарукавниками.

— Значит, признаете нашу власть? — обратился к нему военный.

Старичок пожал плечами:

— Затрудняюсь ответить. У меня насчет власти никогда не спрашивали, а аппараты оставить, как прочие, не могу. Как это, чтоб телеграф стоял? Ненормально. Если, скажем, кто болен, надо мать вызвать или другое… или другое неотложное сообщение…

— Хорошо, потом разберетесь. — Родион тронул его за плечо. — На каком аппарате работаете?

— Я все системы знаю. Сорок лет здесь. А лучше всего на том. — Старик сел за свой юз, включил его для испытания.

— А где же все-таки другие телеграфисты?

— Где же им быть? У себя дома, — смущенно отвечал старичок.

— А где живут?

— Есть тут их адреса, — совсем тихо ответил старичок.

Этот вопрос, видимо, был ему очень неприятен.

— Привести их сюда, как в Устьеве пекарей, — горячо сказал Волчок.

Родион выглянул в окно. К телеграфу подходил отряд из Смольного. Буров передал ему важный пост.

И день и ночь Родион и его друзья ходили по городу. Делегат с Камчатки не отставал от них. Уже был взят Зимний дворец и министры отвезены в крепость, обезоружены юнкера и офицеры, но оставались еще неотложные дела. Таких вооруженных рабочих групп было много, и все они выполняли важные поручения.

Город нуждался в охране. Вечером чья-то рука открыла двери никому не известных раньше винных складов, кто-то собирал у этих складов толпу, начинался грабеж, разгул. Это была особая часть того коварного плана, рассчитанного на то, чтобы убить в революционной столице всякую жизнь.

За несколько дней до того в поселке офицеры с жаром толковали о том, что скоро в городе начнется винная вакханалия («праздник Бахуса», — сказал один офицер), а с ней и пожары, разбой. Верный человек сообщил об этом Дунину.

Родион и Чернецов, обучавшие устьевских красногвардейцев, обходили с патрулем центральные улицы. Они увидели толпу на Николаевской улице. Откуда-то тащили бревно, чтобы таранить железные двери винного погреба. Было темно. Горел смоляной факел. Раздался грохот. Дверь сдала, и в ту же минуту патруль стал у входа, щелкнули затворы винтовок. Толпа, бешено ругаясь, отступила.

— Ну вот, видите, — говорил Родион, — если бы не мы, до полного хаоса дошел бы город при их власти. Да и вся страна. Тут уж такая анархия разыгралась бы, что… прямо в пропасть.

На темной улице послышался знакомый голос. У парадного крыльца, под фонарем, собрав вокруг себя дворников, в расстегнутом пальто, из-под которого была видна бархатная куртка, без шапки стоял Ливенский, поэт, который летом какое-то время пробыл в Устьеве и даже вступил в партию, а после июля не показывался в поселке. Был он сейчас пьяный, бледный.