Сыновья идут дальше

В другой стороне города стоял дворец, лишенный всякой власти, всякой связи со страной, с потушенными огнями, безлюдный, за баррикадой из дровяных штабелей — последней линией безнадежной обороны правительства, — со следами пуль в стенах. Так и останутся эти следы в стенах дворца на все годы гражданской войны и еще на два-три трудных года после нее — зримое напоминание о штурме. А Смольный был виден издали по огням, осветившим все этажи. Пулеметная застава на проезде, ведущем ко дворцу, еще не была снята, и на возвышении у самых дверей обходили полевое орудие, четвертый день смотревшее жерлом в центр города.

— Ленин! — передавали в переполненных коридорах.

— Ленин здесь!

— Ленин! — неслось из этажа в этаж, в переходах, где люди двигались вплотную один к другому.

Никогда ни к одному человеку не устремлялась такая любовь всей страны.

Торопился старый крестьянин. Знал ли он, что тоненькая книжечка о деревенской бедноте, взволновавшая его когда-то, написана человеком, о котором теперь все говорили? Думал ли он, вырезая на дорогу палку, к которой был привешен узелок с деревенскими сухарями, что теперь, через четырнадцать лет, спустя две войны и три революции, он встретится с ним в зале дворца?

— Ленин! — отдавалось во всех углах векового дворца.

И в этот час уже начинали говорить:

— Ильич!

Медленно одолевал крутую лестницу матрос с забинтованной ногой. Ему помогали товарищи. Матрос был ранен в июльские дни и до сих пор лежал в госпитале. Сегодня он упросил товарищей привезти его сюда. За матросами шла сестра милосердия.

Пробирались ткачихи с правого берега Невы, видевшие у себя Ленина в прошлом веке, шел в пестром халате делегат из Туркестана. Шли солдаты, сменившиеся с караула.

Съезд становился гигантским собранием всех городов и народов страны.

Родион и Дунин поместились у стены напротив прохода. В зале было вдвое, втрое больше людей, чем он мог вместить. Принесли мебель из других комнат. Между колоннами стояли старинные выгнутые диваны, кресла с бархатной малиновой обивкой, кухонная широкая скамья. И несмотря на то что тысячи людей, в огромном большинстве своем молодых, заполнили этот зал, в нем сейчас было удивительно тихо.

Это была особая, глубокая, полная ожидания тишина после дней бури и натиска — та тишина, в которой командир оглашает сводку боев.

Навсегда войдут в историю ленинские слова о восстании — «на редкость бескровном и на редкость успешном». Таким оно стало потому, что его готовили день за днем, по-ленински осторожно, смело, дальновидно, и день за днем в сознании масс укреплялась мысль, что иного исхода для них не может быть.

Восстание было и на редкость великодушным. Врагу, бросившему оружие, лишенному власти, уже не угрожала никакая опасность. Он становился под защиту новых отношений в обществе, еще не записанных в законе, но провозглашенных навсегда. Когда и где в дни восстаний оказывали такую милость свергнутому врагу? История не знает таких примеров.

В ленинском плане великого штурма, решительном и прозорливом, сказался и ленинский гуманизм. И то, что милость победителей была вскоре же отвергнута, пало проклятием на головы побежденных.

Родион обнял Дунина за плечи, и они так стояли, два друга — высокий, крупный и низенький. Неужели всего три месяца тому назад в полутемном доме на Выборгской, в городе, которым еще управляли враги, незаметно собирался съезд партии, начавший то, что было окончено сегодня?

Ленин не мог прийти туда, в полутемный дом на Выборгской. Но исполнилось то, о чем говорил Ленин, о чем говорила партия три месяца, три года, десять, пятнадцать лет тому назад, когда Родион стал жить так, как учил его Ленин.

На трибуне…

Нет, это была не высокая трибуна, а простой стол. И за ним стоял человек, близкий, доступный и понятный каждому, кто выбирал этих людей. Всего четыре месяца назад друзья скрывали его. В последнем коротком изгнании, в лесной глуши, на чердаке, в тесной комнате под городом, он, основатель партии, философ, мыслитель, писал бессмертную книгу о государстве и революции, он, стратег, собирал ту силу, которая совершила вчерашний штурм.

В незаметном убежище ему была видна вся страна — рабочие Питера и Москвы, Советы двух столиц, завоеванные партией рабочей диктатуры. Красноярский Совет, взявший власть в свои руки, кирсановские крестьяне, навсегда изгнавшие помещиков, рабочие Калуги, бившиеся против белого отряда за свой Совет, моряки Балтики, громившие в Моонзунде неприятельский флот, ибо в столице, которую они теперь защищали, зрела революция. Слова из убежища шли и в столицы, и в Кирсанов, и в Моонзунд. Они шли ко всей стране навстречу ее страстным ожиданиям.

…Он сказал как-то близкому человеку: «…Когда я выступал «в качестве оратора», я все время думал о рабочих и крестьянах, как о своих слушателях. Я хотел, чтобы они меня поняли».