Сыщик Путилин

Я следил за часовой стрелкой. Минута… вторая… Я быстро направился в «Музей преступной деятельности». Он был пуст. Я встал у дверей. Где-то послышался звонок. Почти в ту же секунду дверь антропометрического музея распахнулась, и в сопровождении идущего впереди помощника Путилина появилась фигура итальянского ученого-профессора. Это был тип настоящего ученого: высокий, сутуловатый, с длинными седыми волосами, в огромных темных очках на носу.

— О, какая прелесть у вас тут! — картавил на ломаном французском языке Этторе Люизано. — Какая блестящая коллекция! В Лондоне… А… скажите, пожалуйста, это что же? — И он указал на гроб, мрачно вырисовывающийся на фоне этой преступно-страшной обстановки.

— Это последнее орудие преступления, профессор! — любезно объяснил помощник Путилина.

— Гроб?!

— Да.

— О, какие у вас случаются необычайные преступления! — удивленно всплеснул руками итальянский ученый.

Начался подробный осмотр. Профессор, живо всем интересуясь, поражал блестящим знанием многих орудий преступлений.

— Боже мой! — удивился он. — У нас в Италии есть точь-в-точь такая же карманная гильотина!

— Простите, профессор, я вас покину на одну секунду. Мне надо сделать одно важное распоряжение относительно допроса только что доставленного преступника… — обратился помощник Путилина к профессору.

— О, пожалуйста, пожалуйста! — любезно ответил тот.

Я направился следом за помощником.

— Так что, ваше высокородие… — проговорил я, скрываясь за дверью соседней комнаты.

Прошло секунд пять, а может быть, и минута. Теперь это изгладилось из моей памяти. Вдруг страшный, нечеловеческий крик, полный животного, смертельного ужаса, прокатился по кабинету-музею. Я похолодел.

— Скорее! — шепнул мне помощник Путилина, бросаясь туда.

Мы оба рванулись обратно и, распахнув дверь, остановились на пороге пораженные. Гроб стоял, приподнявшись! Из него по пояс высовывалась фигура Путилина, который держал в правой руке револьвер. Около гроба, отшатнувшись в смертельном страхе, стоял с поднявшимися дыбом волосами ученый-профессор. Его руки были вытянуты вперед, словно он защищался от страшного привидения.

— Ну, господин Домбровский, мой гениальный друг, здравствуйте! Сегодня мы квиты с вами, не правда ли? Если в этом гробу я проводил вас, то вы встретили меня в нем же самом.

— Дьявол! — прохрипел Домбровский. — Ты победил меня!..

На Домбровского надели железные наручники. Перед этим он просил, как милости, разрешения пожать руку Путилину.

— Знаете, друг, если бы вы не были таким гениальным сыщиком, какой бы гениальный мошенник мог из вас получиться!

— Спасибо! — расхохотался Путилин. — Но я предпочитаю первое.

— Как ты все это сделал? — расспрашивал я вечером Путилина.

Триумф его был полным.

— Как?.. Видишь ли… И объявление, и статья — дело моих рук. Это я их написал и напечатал. Гроб, который ты видел, был второй гроб, между днищами которого я и спрятался. Я был убежден, что Домбровский, случайно оставивший изумруд в гробу, при таком щедром обещании явится за ним. Когда мне подали карточку профессора, я знал уже, что это Домбровский. Когда покинули кабинет-музей, негодяй быстро подошел к потайной части гроба, чтобы отыскать драгоценный кабошон. В эту секунду я, приподняв фальшивое дно, предстал перед ним. Остальное тебе известно.

Ритуальное убийство девочки

Исчезновение семилетней девочки из поезда

Грязный вагон третьего класса поезда, подъезжавшего к губернскому городу Минску, был битком набит обычной публикой. Большинство в ней составляли евреи, поскольку Минск в то время был густо, почти сплошь, ими заселен. Евреи здесь были преимущественно бедняки — не принадлежавшие к золотой еврейской буржуазии, а мелкие торговцы, факторы; одеты они были грязно, неряшливо, в свои тогдашние традиционные засаленные лапсердаки, в характерные суконные, а большей частью бархатные картузы, из-под которых длинными завитушками-локонами свисали пейсы. Некоторые из них дремали, другие, наоборот, вели оживленную беседу на своем быстром гортанном наречии, третьи, закусывая селедкой с булкой, апатично глядели в закопченные вагонные окна, за которыми мелькали поля, почти уже свободные от снега, так как стояла ранняя весна.

Среди еврейских пассажиров в этом вагоне третьего класса находились и трое русских — женщина, мужчина и девочка лет шести-семи. Женщина средних лет, понурого вида, одетая чисто, но бедно, сидела на одной лавке, по-видимому, полностью погрузившись в свои тоскливые думы; мужчина — высокий человек в черной шинели и фетровой шляпе с широкими полями — на другой. Девочка, прелестный ребенок с вьющимися белокурыми волосами, все время вертелась около женщины, лепеча тоненьким нежным голоском:

— Мама, мы скоро приедем?

— Скоро, скоро, детка, — отрываясь от дум, отвечала мать, с невыразимой нежностью поглядывая на девочку.

— А мы поедем на лошадке? — не унималась малышка.

— Да-да… — рассеянно отвечала ей женщина.

Прошел кондуктор.

— Сейчас Минск. Ваши билеты! — громко провозгласил он.