Сыщики с Нанкин-роуд

А потом, набравшись храбрости, поцеловала еще раз. Теперь уже ближе к губам, почти их коснувшись. И вот уже дыхание Хуберта смешалось с ее дыханием. Элис несколько мгновений помедлила возле его щеки, дав Хуберту возможность чуть-чуть повернуть лицо – на считаные миллиметры, отделявшие его губы от ее. И Хуберт этим шансом воспользовался. Положил руки ей на талию, притянул ее к себе и поцеловал. Поцеловал так, как будто ни о чем другом и не думал с той первой секунды, когда они друг друга увидели. На что Элис ответила своим поцелуем, ощущая, как кружится голова от нахлынувших на нее чувств, и ища рукой его шею. Она ласково провела по его мягкой коже, нащупав биение его пульса, стучавшего в унисон с ее собственным. Потом провела пальцами дорожку к его волосам, а оттуда – к подбородку. Хуберт наконец отстранился от ее губ, тяжело дыша и не открывая глаз, и Элис запечатлела еще пару поцелуев на другой его щеке. Сначала возле уголка рта, а потом – дальше от него, как будто в обратном порядке повторяя первые два поцелуя.

– Я так боялся, что когда ты узнаешь меня ближе, узнаешь обо всем, что я натворил, то в ужасе отвернешься от меня и убежишь, – прошептал он так тихо, что, если бы они не стояли так близко друг к другу, расслышать этих слов она бы не смогла.

– Я все еще здесь, – сообщила ему Элис и, улыбаясь, прижалась своим лбом к его лбу. Вокруг них все так же бурлила Нанкин-роуд. Элис даже не поняла, как они успели на ней оказаться. – И намереваюсь остаться здесь очень надолго.

XLIX

Это была первая ночь, когда Клод Ожье и Эвелин Спенсер решили сбежать из-под неусыпного родительского надзора и выбраться на свободу, в Париж, опьяненные волей, своим мятежом и какими-то странными флюидами, летавшими между ними. Тем чувством, которое было слишком смятенным, чтобы можно было назвать его дружбой. Они чувствовали себя настолько счастливыми, что, переходя улицу Бонапарта возле церкви Сен-Сюльпис, едва ли обратили внимание на молодого человека, их ровесника, настолько погруженного в свои думы, что он с ними чуть было не столкнулся.

– Прошу прощения, – тихим голосом юноша принес свои извинения Эвелин, столкновения с которой ему удалось все же в последний момент избежать, выразившись на таком ходульном французском, что Клод немедленно заподозрил, что парень – иностранец, вряд ли способный сказать по-французски что-то кроме нескольких заученных наизусть фраз.

– Пустяки, – ответила ему Эвелин. – Сам-то ты в порядке?

Юноша пробормотал еще какие-то слова, так же едва слышно, избегая встречаться глазами с Клодом и его подругой, и быстро пошел прочь. Клод и Эвелин обменялись недоуменными взглядами, после чего улыбнулись друг другу, пожали плечами и, рассмеявшись, побежали к набережной Сены. Они вместе – и это было единственное, что их в тот момент интересовало, так что темноволосый юноша-иностранец с его бледностью и угрюмым видом оказался слишком далек от тех заманчивых впечатлений, которые обещала им эта ночь.

На следующее утро, когда оба уже сидели за изящно сервированным столом, накрытым для завтрака в особняке Ожье, мать Клода, просматривая последние новости в газете, пришла в ужас и объявила во всеуслышание, что некто Себастьян Моран, молодой англичанин, был хладнокровно убит прошлой ночью в одной из самых роскошных и знаменитых опиумных кальянных города Парижа, однако Клод в тот момент был гораздо более озабочен тем, как бы ему не заснуть прямо за столом, чем склонен слушать, о чем хотела поведать ему мать.

– Ни одному джентльмену с претензией на уважение к себе не следует употреблять подобные вещества, – выражала свои мысли по данному поводу мать. – Пусть это послужит тебе уроком, сынок. Сколько бы усилий ни тратили владельцы этих заведений, украшая свои притоны роскошным декором, какими бы красавицами ни казались работающие там девицы, опий непременно размягчит и твой мозг, и твое тело. Здесь пишут, что этот Себастьян Моран находился под столь сильным воздействием наркотика, что даже не был способен оказать сопротивление. Его нашли с куском стекла в шее. – И тут мать Клода, продолжая пробегать глазами заметку, вскрикнула. – Боже праведный, это был осколок богемского стекла. Какое расточительство – это же великолепное, немалой цены стекло!

С другой стороны огромного стола Клод и Эвелин, услышав последнее замечание, обменялись насмешливыми взглядами. Спустя десять лет, когда Клод и Эвелин пришлось вновь встретиться лицом к лицу с бледнолицым и темноволосым молодым человеком, который чуть было не налетел на них на улице Бонапарта, единственное, что смог бы припомнить о том случае Клод, была красота и свежесть Эвелин в то далекое утро после бессонной ночи.

Эпилог

Шанхай, июнь 1895 года