Та, далекая весна

Сергунов поднялся со своего места с таким видом, что Птицын, побледнев, попятился.

— Уважаемые в селе люди, — пробормотал он.

Вытащив из портфельчика листок бумаги, исписанный корявым почерком, протянул Сергунову:

— Вот извольте посмотреть.

Сергунов, шевеля губами, прочитал, посмотрел на подписи.

— Гады! — ругнулся он. — Какие же это граждане? Кулаки-лишенцы!

— Вот-вот, — оживленно подхватил Птицын, — опять перегибы! И за это вам придется ответить, гражданин Сергунов. Не позволим вам шельмовать честных хлеборобов.

— Честных хлеборобов? Ах, ты…

Видно, лопнуло терпение у Сани, и такое он слово завернул, что Птицын только охнул и рот открыл. А молчавший все время Говорок схватил Сергунова за руку, уже начавшую расстегивать кобуру:

— Не замай его, Саня! Все ж начальство из волости.

— Какое, к черту, начальство! Кулацкий защитник, эсерик недобитый!

— Вы мне за это ответите! — попытался пригрозить Птицын, пятясь к двери.

— Ничего я тебе отвечать не буду, и топай отсюда, пока живой!

— Посмотрим, посмотрим, — пробормотал Птицын, застегнул свой портфельчик и громко хлопнул дверью.

Когда закрылась за ним дверь, Говорок укоризненно сказал:

— Уж больно ты горяч, Саня. Разве ж так с начальством можно?

— Какое это начальство? Кулацкий дружок. Из всех дырок у него эсер лезет. Убивать таких надо! — никак не мог успокоиться Сергунов.

А Птицын прямым ходом направился к Захаркиным. Весь день у них просидел. Один за другим прибегали к нему все обиженные, лишенные прав. А на следующее утро сам Петр Захаркин повез Птицына в волость на своей лошади.

Второй гость тоже оказался старым знакомым. Это был тот самый паренек, что весной неприветливо встретил Ивана и Кольку в упродкоме. Все та же помятая фуражка сдвинута на затылок, из-под нее лезут белобрысые волосы; на плечах — потертая кожаная тужурка, а под мышкой — потрепанная папка.

— Инструктор укомола по экправу Филипп Кожин, — представился он, пожимая Ивану руку.

Встретились они на поле. Комсомольцы двоили пар на монастырских лошадях вдове-солдатке Марфе Дьячковой. За двумя плугами ходили Федя и Семен; Иван и Колька, сменившись, отдыхали под кустиком. Тут к ним и подошел инструктор укомола. Привел его Петяй Лупандин.

— Далеко вы забрались, — охнул Филипп Кожин и повалился на траву между Иваном и Колькой. — Хорошо, что комсомольца вашего повстречал, а то вовек бы не нашел.

Иван смотрел на гостя искоса, настороженно. Он не забыл встречи в упродкоме.

Но сейчас Филипп вроде был не такой, как тогда. Простой парень, без гонору. И глаза веселые, и нос пуговицей облеплен мальчишескими веснушками.

— Ты чего косо посматриваешь? — лукаво прищурил один глаз Филипп. — Вспоминаешь, как я вас тогда встретил? Признаю — плохо встретил. А ты чего хотел? Кто вас разберет, какие вы. Я ж не знал, что вы комсомольцы, да еще боевики. В общем, плюнем и забудем! Да?

— Да, — охотно согласился Иван.

Филипп сбросил фуражку, снял кожанку и, вытирая с лица пот, сказал:

— По серьезным делам я к вам: по линии экправ молодежи.

— А что это — экправ? — спросил Колька.

— Экправ — экономические права молодежи, — объяснил Филипп. — Кулаки у вас есть?

— Как не быть! — ответил Иван.

— То-то! В другое село приедешь, говорят — нет кулаков, а копнешься — живоглот на живоглоте. Батраков держат? Молодежь до восемнадцати лет.

— Есть такие, — заспешил Колька. — У Макея Парамонова Гришан Куренков хребет ломает. Да еще девчонку Нюрку держат. Говорит — из жалости: братан у нее в армии и больше никого нет. Какая уж там жалость! День и ночь девчонка надрывается, а получает только тычки да затрещины. Да разве только на одного Макея ребята пластаются!

Филипп Кожин посмотрел на них очень строго:

— Чего же вы, комсомольцы, смотрите? Почему такое допускаете? Договора с батраками заключены?

— Какие договора?

— Каждый наниматель должен заключать с батраком трудовой договор и заверить его в сельском Совете.

— Мы об этом не слышали, — признался Иван. — Не будут кулаки заключать никаких договоров.

— Заставим! — решительно отрубил Филипп Кожин. — Мы их в бараний рог скрутим.

— Скрутишь их! — вздохнул Колька. — Макей знаешь какой? Ого! Да и Захаркины не лучше.

— Скрутим! Недаром я сюда притащился. А вы, комсомольцы, перед кулаками капитулируете?

С трудом выговорив мудреное слово, Филипп Кожин опять строго посмотрел на Кольку. Ему никто не ответил.

— С этого вашего Макея и начнем.

Через час, подходя с Филиппом к селу, Иван нерешительно предложил:

— Может быть, все-таки зайдем в Совет, поговорим с Сергуновым?

— А зачем? Сами не справимся? — даже обиделся Филипп. — Товарищ Полозов сказал, что мы, комсомольцы, самостоятельно должны решать молодежные вопросы.

Раз так сказал Полозов, Иван не возражал, но в душе не перестал сомневаться в успехе разговора с Макеем: он и без того злой, а после лишения прав и вовсе озверел, на всех волком смотрит.

Макея Парамонова они застали дома. Только что отобедав, он стоял, повернувшись на красный угол, широко крестился и кланялся иконам. Рядом с ним торопливо крестилась его дородная Марфа.

— Здравствуйте, — поздоровался Филипп Кожин.